Колокольня Кваренги: рассказы
Шрифт:
— Ты хочешь, чтоб его взяли прямо на углу? — сказал она.
Вадим Ильич долго смотрел на свое окно, затем повернулся и побежал.
Мне казалось, что по дороге он разбрасывал плитки шоколада.
В его комнате шел обыск. Парасюк доставал шоколад из-под кровати, со шкафа, из матрацев, из вазы с цветами.
Он нюхал его, осматривал, вертел.
— Неужели это все настоящее?! — балдела Настя. — Не бутафория?
— Сейчас проверим! — сказал Парасюк и откусил огромный кусок. Он долго жевал.
— Ну? —
— Не понял, — сказал Парасюк, — давно не жевал!
И отломил от следующей плитки.
— Ну, как?
— Черт его знает.
Парасюк отломил от третьей. Он испробовал плиток пятнадцать.
— Вроде настоящий, — произнес он.
— А, может, другие бутафорские? — насторожилась Настя. — Вы позволите?
Она надломила шестнадцатую плитку и измазала себе всю рожу.
— Вроде, соевый, — сказала она, — я пошлю за детьми, у них тонкое обоняние.
— Отставить, — сказал Парасюк, — дети на обыск не допускаются. — Пусть попробует свидетель, — он протянул папе плитку.
— Не могу — у меня диабет, — соврал папа.
Все сели и стали ждать Вадима Ильича. Тот не появлялся.
— Я проголодался, — заявил Парасюк и съел еще плитки три. Он ел и ел, потом его рвало.
— Селедки! — вопил он. — Дайте селедки!!!
Больше мы Вадима Ильича не видели.
Вскоре пришли за Загребским. Состав был тот же — Парасюк и Настя. А свидетелем — мой папа, опять.
Он отбивался, как мог — говорил, что не проверил мои уроки, что у него разламывается голова, что он инвалид войны.
Парасюк вскрыл комнату Загребского и зажег свет:
— Прошу любить и жаловать, — сказал он.
Парасюк явно был недоволен — всюду были шапки — лисьи, бобровые, волчьи, бобриковые.
— У соседа был обыск вкуснее, — заметил он, облизываясь.
У папы от такого обилия шапок закружилась голова. Уши у него были отморожены, шапки нигде он купить не мог и ходил в синем берете.
— Продайте одну, — попросил он.
— Пять лет хочешь? — поинтересовался Парасюк.
Уполномоченный напялил на себя шапку и начал ждать. Загребский, естественно, не появился. Мы были уверены, что он уже в бегах. Парасюк начал разглядывать картину, долго по слогам читал фамилию:
— Ай-ва-зов-ский… Наверное, еврей…
Потом он снова сел, обложил себя шапками:
— Что-то здесь холодновато…
Он долго молчал, потом мудро заметил:
— Думаю, он прячется у Айвазовского…
В городе оказалось шесть Айвазовских. У них были проведены обыски. Загребского не обнаружили…
Назавтра к нам заглянула дворничиха:
— Вы, кажется, хотели купить шапку? — спросила она. — Выбирайте!
Под тулупом у нее висело семь лисьих ушанок.
Вместо исчезнувших жильцов в квартире появились новые. В комнату Вадима Ильича въехал милиционер с супругой. Выпив, он регулярно обещал папе его арестовать. Супруга его
появлялась на кухне с револьвером.— Освободите немедленно конфорку! — кричала она моей маме. — Не то — перестреляю.
Мама послушно снимала жаркое.
С пистолетом она ломилась и в туалет.
— Выходите, не то перестреляю!
Мы выскакивали, придерживая штаны…
Вместо Загребского поселился боксер. Он числился токарем на заводе «Электросила», но целый день сидел дома и тренировался, повесив в коридоре боксерскую грушу.
Частенько он промахивался и ставил синяки, — то мне, то маме.
Наконец, послал в нокаут папу.
— Раз, два, три, — начал он считать, встав над ним, как рефери на ринге.
Папа встал на 1296-ом…
Ходил боксер по квартире на руках, в синих трусах, все у него оттуда вываливалось.
— Я весь дрожу, едва завижу ринг! — задорно, пел он.
За Самсоном не приходили.
— Что ты хочешь, — говорил папа, — он снабжает тех, кто приходит.
Вечерами Самсон, боксер и милиционер собирались на кухне и пили.
— Что вы хотите, — неслось оттуда, — евреи не воевали…
Я смотрел в окно, на освещенные окна, и на душе моей было печально.
И вдруг меня озарило.
Однажды вечером, перед тем, как Самсон должен был вернуться с работы, я проник в его комнату и зажег свет. Я даже специально купил новую мощную лампу в 200 свечей, ввинтил ее и включил. Комната пылала, как пожар. Я спрятался за занавеской и стал ждать. Вскоре на углу появился Самсон и бросил свой взгляд на окно. Я видел, как морда его стала белой. Он бросил в урну портфель и побежал. Он бежал быстро, как заяц, и радость переполняла меня. Я видел, как он лавировал среди людей, сбивал их, и нервный смех содрогал мое мальчишеское тело. Наконец, он нырнул в парадную и пропал.
На сорок два года.
Сорок два года я ничего не слышал о нем. Никто не понимал, почему он исчез — ведь за ним не приходили. И ни одному человеку в мире я не рассказывал про то, что совершил.
Потому что и про «день победы» не знал ни один человек…
Через сорок два года на улице Гордона в Тель-Авиве, возле моря, напротив гостиницы «Рамада» ко мне подошел неопрятный старик.
— Бекр тов, — произнес он, — доллары есть? Выгодно меняю.
И он показал толстую пачку шекелей.
— Я тебе не банк! Сто долларов — 240 шекелей. Кто тебе еще так даст?
Я взглянул на него. Это был Самсон.
— Руссит? — спросил он. — Оле хадаш?
— Нет, — ответил я, — никогда там не бывал. А вы?
— Из России, — вздохнул он, — еврей из России. Вы знаете, что это такое?
— Догадываюсь.
— Майн гот, что я только ни пережил, — сказал старик, — погромы, голод, войну. Я командовал танковым батальоном, спасал евреев Литвы, Белоруссии, вся эта грудь была в орденах.