Колокольня Кваренги: рассказы

— Хачу харчо, — повторил он.

Мама налила вторую миску. Третью, четвертую. Грузин ел и ел, каждый раз провозглашая «Хачу харчо». Мы явно опаздывали на поезд.

— Кацо, — сказала мама, — не пора ли отдать пластинку?

— Еще один харчо, генацвали, — сказал грузин, — и по рукам!

Мама выскребла все, что было в кастрюле. Грузин жадно чавкал, пил жидкость без ложки, мясо срывал, держа косточки в жирных пальцах.

Наконец, он отдал пластинку. И в это время вошел папа — худой, бледный, на костылях.

— Почему не встречали? — спросил он. — Что-нибудь с пластинкой?

— Нет, — сказала мама, — вот.

И протянула только что полученную пластинку.

Только после этого мы обнялись и расцеловались. До утра папа рассказывал, как он к нам добирался, а мы — про нашу, сибирскую жизнь,

В первую же ночь папа начал мечтать о патефоне. Арачинск был далекой провинцией, патефон еще сюда, можно сказать, не дошел, вернее дошел, но всего один, и принадлежал он партии. Стоял патефон на почетном месте в горкоме — на деревянном постаменте под красным знаменем, и заведовал им специальный человек, или как его все называли, — директор патефона. В его обязанности входило всячески оберегать патефон от кражи и показывать его группам школьников, как чудо 20-го века.

На следующее же утро после приезда папа на костылях поплелся к этому человеку. Директор патефона сидел в натопленной комнате и пил из бутылки водку.

— Чего надо? — глухо спросил он и поднял лицо.

Папа обалдел — директором патефона был Гаврилов.

— Вот так встреча! — вскричал папа.

Гаврилов тоже обрадовался и тут же налил папе в стакан.

— Пей, Моисеич, пока война! Кончится — поздно будет!

Они опрокинули за победу.

— Моисеич, — орал Гаврилов, — если б не твои подштанники — все б яйца отморозил! Смотри — две пары ношу. Сибирь, бля! А ты говорил «зачем?».

Гаврилов похудел и стал тоньше папы.

— Говном кормят, — жаловался он, — если б не водка — помер бы.

Они долго вспоминали Ленинград, двор, довоенную жизнь.

— Об одном сожалею, — вздыхал Гаврилов, — мало пил.

Папа внимательно слушал жалобы алкоголика, затем перешел к делу.

— Слушай, Гаврилов, — начал он, — говорят, ты директор патефона?

— Два года, — сказал Гаврилов.

— Ты не мог бы мне его одолжить?

— Опять за старое, — протянул Гаврилов, — ты просто помешался. Я ж тебе один отдал.

— Тот на шоколад ушел, дай мне этот.

— А что я буду школьникам показывать? — спросил Гаврилов.

— А я на ночь возьму. Школьники ночью приходят?

— Не школьники, так инспектор, что я ему скажу?

— Вот, — сказал папа и положил перед директором патефона шмат свиного сала, — найдешь, что сказать?

— Опять ты мне свинью подкладываешь, — сказал Гаврилов, — там — сандалии, тут сало. С чем есть-то его?

— С картошкой, — заметил папа.

— Кило картошки, — сказал Гаврилов, — и можешь взять патефон даже на день. Я школьникам шашку покажу, скажу, что Буденного.

Он достал из-под железной кровати полуржавый палаш.

— Что, у Буденного не могла быть такая шашка?

Папа поскакал на костылях домой. Бабушка как раз приготовила обед. На столе пускала пар огромная кастрюля картошки.

— Садитесь обедать, — сказала бабушка.

— Какой к черту обед, — вскричал папа, схватил кастрюлю и убежал.

— Мишуге, — констатировала бабушка.

Мы сидели за столом и чего-то ждали. Вскоре в низком окне мы увидели папу. Он ковылял с патефоном, но без костылей.

Мама ахнула.

— Где костыли?!

— Гаврилов, — спокойно ответил папа.

— На кой ему?! Он же здоров, как бык!

— Мы живем в такой стране, Моисеич, — произнес папа голосом Гаврилова, — так или иначе ноги переломают.

Папа водрузил патефон в центр стола, поставил пластинку и опустил мембрану.

— Мы в преддверии рая, — сказал папа.

Диск не крутился. Папа завел еще раз — эффект был тот же. Тогда папа размахнулся и ударил ладонью по крышке патефона — ничего не помогало. Достали отвертку, отвинтили винтики, осторожно сняли плато — внутри, вместо моторчика, находился синий том истории партии.

— Скотина, — выдавил папа и поплелся к Гаврилову. Тот водружал шашку Буденного на постамент.

— Где мотор? — спросил папа.

— Мотор?! — гордо переспросил Гаврилов. — Ты думаешь, на что я пью? Продал мотор!

— Кому?

— Грузину.

— Какому грузину?

— На базаре. В тужурке.

— Пойдем, покажешь.

— Он уже умотал, — сказал Гаврилов, — сейчас в Ташкенте сивуху гонит.

Папа схватил костыль и хотел огреть им директора патефона.

— Зачем, — резонно спросил тот, — моторчика все равно не будет.

Всю эвакуацию папа проскакал на одном костыле — второй Гаврилов так и не отдал.

Вскоре война кончилась. Бабушка спекла нам по этому поводу «штрудл», и мы начали готовиться к возвращению домой. Когда все было уже сложено и мы ждали подводу на вокзал, появился Гаврилов. Он тащил патефон.

— Держи, Моисеич, — сказал Гаврилов, — подарок на прощанье.

— Откуда, Гаврилов? — удивился папа.

— Спер, — ответил Гаврилов, — война кончилась, все равно я здесь не останусь — все надо переть. Держи!

Он крепко поцеловал папу.

— И моторчик там тоже, — добавил он.

— И моторчик?!

— Спер, — мягко сказал Гаврилов, — у секретаря, от самогонного аппарата. Война кончилась, — все надо переть!

Он обнял папу, и на глазах его выступили слезы.

— Бывай! — сказал он и поплелся по февральскому снегу, в куцем ватнике, двух парах спадающих штанов, неловко опираясь на папин костыль…

Возвращались мы из эвакуации в товарном вагоне, где на нарах валялось человек сто. Поезд тащился, останавливаясь на каждой станции и полустанке. Иногда к нам подсаживали крупный рогатый скот — были коровы, овцы, где-то на Урале с нами дня два ехал печальный верблюд.

У папы было сильное желание прослушать пластинку еще в пути, но только он ее ставил — поезд трогался и вагон подбрасывало на рельсах. И папа тут же пластинку снимал.