Колыбель висит над бездной

Не за горами 1 Мая. Скоро будут муку давать. И вдоль домов поползут огромные очереди, напоминающие многоглазое, многорукое, многоногое доисторическое чудовище. И тогда мы, дети, будем нарасхват. Мы прогуляем школу, и нас будут брать напрокат, чтобы получить лишний паек муки. Мы будем показывать друг другу ладошки с фиолетовым номером очереди и спорить, чей длиннее. Чернильный номер на ладони, гудящая очередь, обсыпанное мукой пальто, прогул, весна – неужели мало для счастья?

Вечером мы шли с бабушкой на остановку троллейбуса в надежде встретить маму. Она уходила в свой Радиокомитет на заре и приходила поздно ночью. Так работали в те времена. Один троллейбус, второй, третий. Вот и она. Мы никогда не были уверены, что дождемся ее, и так радовались ее появлению, что этой радости хватало до конца дня. А ночью мама выстукивала на машинке свои бесконечные «почтовые ящики» для вещания на Скандинавию. Так назывались передачи, в которых советский журналист снисходительно и терпеливо рассказывал наивным зарубежным друзья о преимуществах советской жизни.

Стук машинки – ночной звук моего детства. Иногда стук на время прекращался: мама курила и размышляла. Сигаретный дым – ночной запах моего детства. Под утро мама ложилась рядом со мной. А когда я просыпалась, ее уже не было дома. На столе стояла чашка с недопитым чаем, а на блюдце лежал розовый от помады окурок.

Но самое сладкое время наступало перед сном, когда я вела воображаемую жизнь. В этой жизни все кончалось так, как я хотела. Я спускала с дивана руку и держала ее опущенной, пока она не замерзала. Моя замерзшая рука – это кто-то несчастный, заблудившийся в лесу. А другая рука – это я сама. Другая рука шарила по подушке, по складкам одеяла. Это я блуждала по лесу в поисках пропавшего. И наконец – о радость! – одна рука находила другую. Встреча. Несчастный спасен. Я укладываю его под одеяло. Грейся. Грейся.

Во дворе на Большой Полянке, 1945 год

С Галькой Зайцевой во дворе на Большой Полянке, 1946 год

Моя первая дружба. Галька Зайцева, белобрысая курносая подружка. Она живет за стенкой, и мы постоянно перестукиваемся и бегаем друг к другу в гости. Однажды мы с ней решили поставить к Новому году спектакль по пьесе Маршака «Двенадцать месяцев». Набрали во дворе «актеров» и распределили роли. Как-то само собой получилось, что я оказалась режиссером, поскольку идея была моя, да и книжка тоже. Каждый выбрал себе роль по вкусу. Мне очень хотелось быть падчерицей, которая ищет в лесу подснежники, но я уступила эту роль Галке. Я режиссер, и мне неудобно брать себе лучшую роль. Буду принцессой, капризной и взбалмошной. Поздний вечер. Сижу за столом и переписываю роли для всех актеров. Вдруг три звонка и голос в коридоре: «Где ваша Лара?» Дверь в комнату распахивается, и в сопровождении бабушки влетает разгневанная тетя Шура, Галкина мать. «Ты что это? – набросилась она на меня. – Ты что это из моей девки падчерицу сделала, а? Она, значит, падчерица, а ты прынцесса? На каком основании?! Знаем мы вас. Небось себя в обиду не дадите». Она повернулась к бабушке: «А вы куда смотрите? Сами воспитателей учите, а внучка ваша над моей девкой измывается. Больше ее ноги здесь не будет. Прынцесса». Бабушка пыталась что-то ответить, но тетя Шура, не слушая, выбежала за дверь так же стремительно, как вбежала. Спектакль не состоялся, но дружба не расстроилась. Собираясь гулять, я по-прежнему стучала Галке в стенку, и она стучала в ответ или кричала в форточку: «Иду. Одююсь». Но чем старше, тем труднее утешаться, тем меньше событий и дел, в которые можно уткнуться, как в подушку. Уже не столь упоительны стали предутренние часы. Не давали покоя события дневной жизни.

«Отойди от нас. Ты еврейка», – сказала мне самая старшая из дворовых подружек. «А что это такое?» – спросила я. «Евреи – это те, у кого черные волосы. Евреи нехорошие. Помнишь, ты меня пихнула, когда у меня нога болела?» Я не помнила, но мозг лихорадочно работал: «Еврейка, черные волосы, пихнула». Надо пойти домой и спросить. «Не слушай ее, – говорила бабушка. – Она глупая девчонка». Но как не слушать, когда за мной бегают по двору и кричат: «Сколько время, два еврея, третий жид по веревочке бежит. Веревочка лопнула и жида прихлопнула».

Вот когда я впервые поняла, что у меня нет защиты. Мне казалось, что, будь у меня отец, путь даже такой больной, вечно кашляющий, как у соседки Верочки, все было бы иначе. А что могут сделать с ватагой орущих ребят мама, бабушка и тихоголосый дед. Да их самих легко обидеть.

«Сколько время, два еврея, третий жид по веревочке бежит…» Вот когда я впервые почувствовала себя не такой, как все. Могла ли я думать, что отныне всю жизнь быть мне чужаком и никуда от этого не деться? Нет.

Тогда мне казалось: вот выйду завтра во двор и увижу раскаяние на лицах ребят. И Людка Ведемина, самая старшая из подружек, подойдет и скажет… я не могла вообразить, что она скажет, но сердце замирало и слезы выступали на глазах. А на утро все повторялось снова, и почва ускользала из-под ног…

* * *

Дом – это Иверский или Казачий.Может, сегодня зовется иначеТот первозданный кусочек земли.Мельница вечная, перемели,Перемели все, что временем мелется.Имя и дата пускай переменятся…Так не примяты сегодня снега,Будто бы здесь не ступала нога.Чистая скатерть для трапезы стелется.Все перемелется, все перемелется.Над головою белы облака,Новая сыплется с неба мука.Новая м’ука для нового хлебаСыплется, сыплется с белого неба.Все перемелется, все истечет —Вечность другие хлеба испечет.Детства давнишнего нету в помине.Крыша разобрана в той половине,Где этажерка стояла в углу.Вмятины две от рояля в полу.Слышу его дребезжащие нотки,Вижу следы допотопной проводки.В дом прохудившийся валится снег,Свой совершая замедленный бег.Вижу себя: как в замедленной съемке,Папку для нот тереблю за тесемки,Ноты беру и готовлю урок,Песню учу под названьем «Сурок».В ней про сиротство, скитанье земное.Где б ни скиталась, повсюду со мноюВ память и душу запавший урок:Преданный, тихий, печальный сурок.

1979

* * *

Московское детство: Полянка, Ордынка,Стакан варенца с Павелецкого рынка —Стакан варенца с незабвенною пенкой,Хронический кашель соседа за стенкой,Подружка моя – белобрысая Галка.Мне жалко тех улиц и города жалко,Той полудеревни, домашней, давнишней:Котельных ее, палисадников с вишней,Сирени в саду, и трамвая-»букашки»,И синих чернил, и простой промокашки,И вздохов своих по соседскому Юрке,И маминых бот, и ее чернобурки,И муфты, и шляпы из тонкого фетра,Что вечно слетала от сильного ветра.

1991

* * *

Болела моя детская душа:Я утопила в море голыша,Случайно утопила в бурном море.Насмарку лето. Ведь такое горе.Купили паровозик заводной,Но нужен был единственный, роднойГолыш – нелепый бантик на макушке.А жизнь, как оказалось, не игрушки.

2011

* * *

И висело бельё, полощась на ветру.И висело бельё, колыхаясь от ветра.О какое печальное сладкое ретро!Как из памяти эту картинку сотру?Синька, бак для белья и доска, и крахмал,У бабули в руках бельевые прищепки,И белы облака удивительной лепки,И ребёнок, стоящий поблизости, мал.И ребёнок тот – я. И белей облаковПростыня, и рубашка – небесного цвета.И всему, что полощется, – многие лета,Цепкой памяти детской, щадящих веков.

2012

* * *

А Юрка выйдет? Выйдет Галка?Не выйдет? Господи, как жалко!Никто уже во двор не выйдет,И в «штандер» поиграть не выйдет.А я всё жду и всё канючу,Стучу в окно на всякий случай,И Галка, что сидит, скучает,«Щас, одююсь», – мне отвечает.

2013

* * *

– Да ничего особенного тамИ не было. Убожество и хламВ твоей замоскворецкой коммуналке —Клопиные следы и коврик жалкий,И вата между рамами зимой.– Да-да. Всё так. Но я хочу домойВ своё гнездо, к тем окнам, к тем соседям,К той детворе. Давай туда поедем.Там во дворе – волшебная сирень.Там у соседки – сильная мигрень.Мигрень – какое сказочное словоИ как звучит загадочно и ново!Там город мой, в котором я росла,Который я, к несчастью, не спасла,Там город мой, домашний и зелёный,Людьми, которых нету, населённый,Тот город, что моим когда-то был,А стал чужим. И сам себя забыл.

2012

* * *

Всё детство слышала вопрос:«Кем хочешь быть?» А я не знала.Годов мне было слишком мало,А разных планов целый воз.Коль нынче спросят, то скажу:Хочу быть только исключеньемИз жёстких правил, за значеньемКоторых с ужасом слежу.О, как мне хочется не лезтьБуквально ни в какие рамки,Став снова девочкой в панамке,Которой пять, а, может, шесть.Тем существом счастливым стать,Которое опять в начале,Которое в большой печали,Когда укладывают спать,И говорят: «Глаза закрой!»,А в доме гости, пир горой.

2018

* * *

Какой же восторг я тогда испытала,Когда я впервые по небу летала.Мы с мамой летели куда-то на юг,И вышел пилот из кабины, и вдругСпросил, на меня очень весело глядя:«Ну как?» «Покачай посильней меня, дядя».«А ты не боишься?» «Совсем не боюсь».Я точно ведь знала, что не разобьюсь,Я знала, что мы прилетим, куда надо,Что я в этом мире любимое чадо,И всё у любимого дитятки есть.Мне было тогда то ли пять, то ли шесть,И мир был надёжным, уютным и прочным,Коль были проблемы, то с зубом молочным,Который так сильно качался во рту,Как тот самолётик со мной на борту.