Колыбельная

Как будто этого было достаточно, чтобы заставить нас замолкнуть, в то время как она была в другом мире - в отеле Плаза или на пляже в Капри, где изысканно одетая женщина тосковала о мужчине, которого, как она была в этом уверена, потеряла навсегда.

Когда мы с Крисом ходили в начальную школу, моя мама была на грани. Она ничего не публиковала, кроме газетных статей, но и это дело вскоре провалилось, так как группы, о которых она писала - такие как группа моего отца, другие из 70-х, и все, которые теперь относят к «классическому року» - стали распадаться или их песни переставали крутить по радио.

Она стала преподавать машинопись в местном колледже. Там практически ничего не платили, и нам пришлось жить в отвратительных жилых комплексах, с названиями типа «Риджвудские сосны» и «Лес у озера», хотя ни сосен, ни озер там не наблюдалось. В то время она писала за кухонным столом по вечерам или поздно ночью, иногда после полудня.

Но даже тогда ее истории были весьма экзотичны; из кипы бумаг в центре по переработке она всегда вытаскивала бесплатные брошюры местного туристического агентства и рыбного магазина Гурме, и тщательно их изучала.

Тогда как мой брат был назван в честь любимого маминого святого, на мое имя повлиял дорогой брендовый коньяк, рекламу которого мать видела в журнале Harper's Bazaar.

Какая кому разница, что в то время как мы жили на макаронах фирмы Крафт и сыре, ее герои наслаждались шампанским Cristal и икрой, лениво прогуливались в костюмах от Диор, тогда как мы покупали одежду в секонд-хэнде.

Она всегда любила гламур, моя мать, хотя ни разу не видела его вблизи.

Крис и я постоянно отвлекали ее от работы, это приводило ее в бешенство.

Наконец, на блошином рынке она нашла цыганские занавески, сделанные из длинных нитей с бусинами, она повесила их над входом в кухню.

Они стали условным сигналом: если шторы были раздвинуты, на кухне разрешалось играть.

Но если они были задернуты, то это означало, что мать работала, и нам приходилось искать еду и развлечения в другом месте.

Когда мне было около шести лет, я любила стоять у штор и пропускать бусины через пальцы, побрякивая ими вверх и вниз.

Они издавали слабый звон, словно маленькие колокольчики. Я могла смотреть сквозь них и наблюдать за матерью. Но она выглядела весьма необычно, словно предсказательница судьбы или фея, или волшебница.

Кем именно она была, я тогда не знала.

Многие вещи со времен тех лет, прожитых в апартаментах, были утеряны или выброшены. Однако шторы из бусин совершили путешествие в Большой Новый Дом - так мы назвали наш дом, когда переехали.

Шторы были одной из тех вещей, которую мама повесила даже до того, как разместила наши школьные фотографии и еелюбимую копию картины Пикассо в гостиной.

Там был гвоздь, за который заправляли шторы, чтобы они не мешались. Но теперь, когда шторы были задернуты, гвоздь представлял опасность для одежды, но он исправно выполнял свою работу.

Я наклоняюсь ниже, вглядываюсь в мою мать. Она все еще упорно работает, ее пальцы летают, и я закрываю глаза и прислушиваюсь.

Это похоже на музыку, которую я слушаю всю жизнь, еще дольше, чем «Колыбельную».

Все эти нажатия клавиш, все эти буквы, так много слов.

Я пропускаю бусины сквозь пальцы, и наблюдаю, как ее образ колышется и мерцает, а потом вновь становится цельным.

Глава 2

Пришло время бросить Джонатана.

– Скажи мне еще раз, почему ты это делаешь?
– спрашивает меня Лисса. Она сидит на моей кровати, просматривает диски и курит. Вся моя комната пропахла сигаретами, хотя Лисса клялась, что такого не произойдет, ведь она будет курить в окно.

Несмотря на то, что я ненавижу сигаретный дым, я всегда иду на уступки Лиссе.

Мне кажется, что у каждого есть, по крайней мере, один такой друг.

– Я к тому, что мне нравится Джонатан.

– Тебе все нравятся, - я наклоняюсь ближе к зеркалу и проверяю, как подведены мои губы.

– Это неправда, - она достает один диск, переворачивает его и изучает упаковку.

– Мне никогда не нравился мистер Митчелл. Он всегда пялился на мою грудь, когда я выходила к доске доказывать теоремы. Да он на любую грудь пялился.

– Лисса, - говорю я: - со средней школой покончено. Тем более, учителя не в счет.

– Я так, к слову, - отвечает она.

– Дело в том, - продолжаю я, медленно подводя губы: - что сейчас лето, а про учебу давай забудем до сентября. А что касается Джонатана... я не знаю. Он того не стоит. Ради него не стоит перестраивать свое расписание, ведь мы в любом случае разбежимся через пару недель.

– Но, возможно, не разбежитесь.

Я отклоняюсь назад, восхищаясь своей работой, немного размазываю контур верхней губы, сглаживая его.

– Мы разойдемся, - уверяю ее я.
– Я не поеду в Стэнфорд только в случае форс-мажора.

Она закусывает губу, убирает непослушный локон за ухо и качает головой с тем самым выражением, которое последнее время появляется у нее на лице, когда мы говорим о конце лета.

Лисса утешает себя тем, что еще есть восемь недель до того, как мы все разбежимся в разных направлениях. Она ненавидит думать о том, что будет после этого.

– Ну, конечно, - тихо говорит она: - В плане, с чего бы?

– Лисса, - вздыхаю я: - Я не имею в виду тебя. И ты это знаешь. Я хочу сказать, - я показываю на дверь спальни, она немного приоткрыта, и за ней все еще раздается стук маминой машинки, а на заднем фоне слышны стоны скрипки: - Ну, ты понимаешь.

Она кивает. Но, сказать по правде, я знаю, что она не понимает. Лисса - единственная из нас, кто смотрит на окончание средней школы слегка сентиментально.

Она даже рыдала на выпускном, с громкими всхлипами, что гарантировало ей красные глаза и пятна на каждой фотографии и видео - теперь ей есть о чем жаловаться в следующие двадцать лет.

Тем временем, я, Джесс и Хлоя ждали момента пройти по сцене и схватить наши дипломы, чтобы стать наконец свободными, наконец свободными.