Командарм Дыбенко(Повести)

— Соберем и повезем! Спрятать же продукты нужно в надежных местах, чтобы врагам они в руки не попали.

Заметив мальчика, Карпов подошел к нему, по-взрослому поздоровался.

— Как живешь, Леня? — спросил он.

— Ничего живу. — Ленька привычным движением поправил буденовку и, покраснев, пожаловался: — На задания вот не пускают. Маленький, говорят… Боятся, что меня фашисты подстрелят… — И очень серьезно добавил: — Какой же я маленький, когда комсомолец!

Все заулыбались. Послышались реплики:

— Ленька у нас герой!

— Мал, да удал!

— Лихой парень!

— Ладно, Леонид, похлопочу за тебя, — пообещал Карпов. — Только уговор: товарища политрука слушайся и подчиняйся ему.

— Хорошо, — упавшим голосом произнес мальчишка. — Все равно никуда он меня не пустит. Уж я знаю, — а сам прижался к Завьялову…

Командиры направились в штабной домик. Там наметили план дальнейших выступлений Шуханова. Ему с Карповым предстояло побывать еще во многих деревнях, в том числе и расположенных за пределами партизанской Лесной республики.

— Отправим продовольствие — и ваша группа включится в боевую жизнь бригады, — сказал Волков. — Нам надо серьезно укрепить разведку. Ваши ребята войдут в подчинение товарища Завьялова.

Комиссар в это время разговаривал с Карповым.

— Хочу тебя порадовать, Саша. Из Валдая от Асанова получена шифровка на твое и мое имя. Просьба наша дошла до Никитина. Ленинград посылав? печатную машину и бумагу.

— Это действительно радость!

— Еще бы! Я приказал выявить всех газетчиков. Их порядочно набирается. Есть и наборщики, печатники. Ими занимается Филатов.

— Будет теперь у нас своя партизанская газета!

Глава пятая

Из деревень возвращались ленинградцы. Никита Павлович решил истопить баню. «Пускай ребята погреются, а то, поди, намерзлись».

Когда прибыли трое моряков во главе с Веселовым, а следом два друга — студенты-лесгафтовцы, к песчаным карьерам направился Сащенко.

— Завтра к вечеру пробирайтесь все в Каменку, — сказал Прохор мичману. — В баньке попаритесь. А сейчас соберите грязное бельишко — моя Авдотья постирает.

Никита Павлович не пожалел березовых дров, да и чего жалеть-то, их у него лет на пять запасено. Напалил баню так, что дух перехватывало, каменка аж стала красной. Кроме вересового веника ошпарил еще и березовый. Воды нагрели много. Хотя тяжело ее таскать в гору по снегу, но все потрудились. Только Прохор не проявил большого рвения. Говорил, что «радикалит вдруг согнул».

Установили дежурство около бани и стали мыться. Ребята поливали понемногу на камни, вода сердито шипела, баня от пола до потолка наполнялась белыми клубами, становилось жарко, дышать трудно, а Веселов вовсю хлестал богатырскую спину, изредка поливая голову холодной водой, «чтобы череп не треснул», да покрикивал:

— Прибавьте парку, ребятки! Здо-о-рово!

Остальные лежали на полу, им и без парилки тошнехонько. Кое-кто порывался на снегу покататься, чтобы немного охладиться, по Веселов запретил.

— А если заболеете, кто лечить станет? — кричал мичман с полка.

После бани мичман от имени всего Балтийского флота поблагодарил Никиту Павловича.

— Напарились на полную катушку! И горячим паром запаслись на два кругосветных плавания…

Румяные и потные, ребята нежились в теплой избе, с шутками и прибаутками рассказывали о том, как принимали их в деревнях, будто и не рисковали жизнью. Прасковья Наумовна сварила котелок картошки в мундире, поставила миску квашеной капусты, вскипятила семейный ведерный самовар, блестевший подобно корабельной рынде, ничего, что чайку на заварку не осталось и сахару давным-давно нет. Наелись и напились в полное удовольствие. Хотела уложить гостей в комнатах, где совсем недавно жили Назар с семьей и дочери Ирина с Нюрой. Веселов решительно запротестовал.

— Так до конца войны у вас жить останемся, дорогу в наше подземелье забудем, — сказал моряк. — На полу подремлем, а чуть свет к себе подадимся.

Никита Павлович и Камов присели около печки. Прасковья ушла на кухню. Валюша лежала на широченной кровати, но не спала. Да и как заснешь, если дядечки сказки рассказывают.

Ведров окающим басом рассказывал разные истории, Веселов с интересом слушал и удивлялся, как это у Ведрова все легко получается. А ведь в жизни много необычного. Он вспомнил одного матроса: на вид самый обыкновенный — и вдруг талант в нем открылся. Да какой талант-то! Парня досрочно уволили с флота и учиться в консерваторию отправили. До сих пор тот бывший балтийский матрос в Ленинградском театре оперы и балета поет… И подумал: «Может, и из матроса Ведрова писатель получится?»

— Вначале все шло честь по чести, — продолжал Ведров. — Наш мичман говорил про Америку и про Англию, что, дескать, союзники собираются помочь нам не только свиной тушенкой, но и поднажать на немцев, то есть открыть второй фронт. Старичок, сидевший на полу, почти у самого стола, неспокойно ерзал, словно ему хотелось отлучиться по надобности, да боялся пропустить самое главное. Так вот, тот самый старичок совершенно неожиданно как гаркнет: «Хрен ли нам про Америки всякие туманишь! Про Питер рассказывай! Как там живут! Армия как воюет? Как флот Балтийский? Авиация?»

Мичман вначале струхнул от дедушкиного окрика, а потом так разошелся, что не остановить… Вроде ничего особенного и не сообщил, а слушали его все…

— Как же так ничего особенного? — не выдержал Веселов. — Ври, но не завирайся, знай меру…

— А это в том смысле, товарищ мичман, что тогда вы говорили просто, спокойненько, не шумели, как во время большой приборки на корабле… Чего уж там, покричать вы любили… Так вот что произошло в конце нашей беседы. После мичмана я выступил, потом Габралов, и люди высказались положительно… Приняли решение, не письменное, а устное — помочь ленинградцам продуктами. Пора бы и расходиться, нам предстояло затемно совершить бросок в две соседние деревни. Вдруг открывается дверь — и в избу вваливается здоровенный дядя, прямо-таки великан. В сказках таких изображают. Председатель нашего немногочисленного собрания шепнул мне: «Наш староста!» Еще что-то сказал, но я пропустил мимо ушей.

— Перетрусил, потому и пропустил, — вставил Веселов.

— Не во мне дело. За вас, товарищ мичман, да за Габралова беспокоился.

Где-то внизу послышался смех. Даже Никита Павлович произнес свое любимое «так-то», спрятав улыбку в широкой бороде.

— Да чего уж скрывать, конечно, струхнули моряки, — подал голос Габралов, лежавший между лесгафтовцами.

— Это точно, — продолжал Ведров. — Вот, думаю, натуральная полундра получилась. Надо «полный назад» отрабатывать, сматываться из этой гавани. Выручил нас старикашка, тот самый, что про Америку не желал слушать. «Тут недалечко, в Катькином болоте, — сказал он, — балтийские моряки десантом высадились. Так вот, — дед указал на нас рукой, — ведут они разговор про то, как дубасили фрицев и Ленинград защищали». Дедушка подмигнул, вроде бы дав понять: «Я соврал, а теперь, мол, ребятушки, сами выкручивайтесь». Так я его понял.

Обстановка создалась прямо-таки аварийная. Не сговариваясь, вытащили мы лимонки и положили на стол. Староста посмотрел на нас, улыбнулся, спокойненько прошел по избе, сел в красном углу под божницей. «Послушаем, — сказал он, — дорогих гостей». «Чего, — думаю, — хочет предатель слушать?» Но не положено альбатросу пасовать перед бурями-ураганами. Чтобы дать нашему мичману обмозговать, как выпутаться из опасной ситуации, начал я рассказывать про психическую атаку под Ораниенбаумом. «Атак было много, а эта — самая кровавая, мы потеряли половину личного состава… После боя среди живых не оказалось и нашего дорогого мичмана Веселова. Не пугайтесь, он был жив, искал среди убитых санитарку Лизу. Вся морская бригада ее любила». Так вот, когда я сказал, что наконец мы увидели мичмана — он нес на руках погибшую Лизу, в это самое время и поднялся староста. Вышел не спеша на середину избы, огляделся и спросил: «Все порешили, товарищи, как мы договорились?» Я ничего не могу понять. «Все так и порешили, Дормидонтыч, как ты наказывал», — ответил тот самый старик.