Командарм Дыбенко(Повести)

В сенях разговаривали. Карпов узнал голос Михайлова. Скоро он вместе с Сезоновым вошел в избу. По стенам забегали пугливые тени.

— Ну вот, Карпов, не повезло тебе. Вставай! — Сезонов навел пистолет. Володю толкнул левой рукой: — Ты тоже топай!

Все прошли в сени, а потом на крыльцо. На небе — ни звездочки. Володе стало жутко, но не успел он дойти до последней ступени, как внизу что-то тяжело рухнуло.

— Заткните глотку и крепче свяжите! — приказал Карпов. — Отнесем к тополю! — и Володе: — Постережешь, а мы скоро вернемся.

Завьялов спросил Володю:

— Стрелять умеешь? Возьми автомат.

Предателя с кляпом во рту отнесли к тополю.

Сезонов начал рычать и ворочаться.

— Лежи, лежи!.. Теперь уж недолго… — прикрикнул Володя.

Шуханов прервал чтение, перелистал несколько страниц. Захар Камов подробно описывает, как были арестованы предатели — Илья и Сергей Савиновы. Об их казни уже Тося рассказывала. Поэтому он пропустил несколько страниц. А вот дальнейшие события привлекли его внимание. Там речь шла о Чащине, с которым Захар был хорошо знаком.

Староста

В Каменке Чащин появился в полночь. Обрадовался Никита Павлович. Друзья проговорили до утра. Им было что вспомнить: знакомы с юношеских лет. На гулянки вместе ходили. Оба за Прасковьей ухаживали. В молодости Чащин здорово злился на Никиту Иванова за то, что тот отбил невесту. Однажды они из-за нее даже подрались и ходили с синяками. Но об этом приятели не вспоминали. Да и давным-давно помирились, стали кумовьями. В один и тот же день уходили на германский фронт, потом бились за власть Советов, строили новую жизнь…

— Опять пришло время браться за оружие. Так-то. — Никита Павлович показал рукой на рамку с семейными фотографиями: — Гляди, весь мой род через войны прошел. Посуди сам. Дед Болгарию от туретчины вызволял. Потом его и моего батьку царь погнал в Маньчжурию с японцами сражаться. А в четырнадцатом уже меня с батей послали на германский фронт. Больше трех лет в окопах вшей кормили. Так-то. После Октябрьской революции я добровольцем пошел защищать Советскую власть — сначала от немцев, а позже от царских генералов. И сын мой Назар уже успел побывать на Халхин-Голе, в прошлом году на финскую попал, линию Маннергейма штурмовал, был ранен. А теперь всей семьей воюем с фашистами. И получается, что все мы солдаты и от солдат родились. Так-то.

— Да-а, — вздохнул Чащин. — Фашисты хуже всех. Злость во мне кипит.

— Вениамин, дорогой, у всех она кипит! — произнес Никита Павлович. — Стонет родная земля! Всюду — виселицы да пожарища. Так-то… Тут у меня отдыхали трое псковичей. В Порожки с заданием пробирались. Одного-то я хорошо знаю. Станислав Валуйкин из Березовки, в Митровской школе у Рачева учился, а потом и сам немецкому языку студентов обучал. Рассказывали, Псков не узнать, кругом развалины. Установлена виселица на восемь крюков…

— Второй раз за последнюю четверть века топчет псковскую землю немецкий сапог, — раздумчиво говорил Чащин, свертывая цигарку. — И тогда весь край поднялся, стеной встал против завоевателей… А ведь я хорошо знал первых партизанских командиров. Смелые были люди, — и перечислил добрый десяток земляков.

Знал их и Иванов. Сказал, что у него даже старая фотография хранится.

— Ларцева помнишь? Так вот он и подарил моему отцу. Завтра днем поищу…

Два друга вспоминали прошлое… Говорили о минувших днях, о партизанах, боровшихся с кайзеровской интервенцией.

— Наши первые партизаны знали, что делается в каждой деревне, — говорил Иванов. — Да и сами-то они жили среди крестьян, были хлебопашцами. Так-то.

— Тогда все было проще. — Чащин возвратил кисет. — И немцы так не лютовали.

— Что верно, то верно, — согласился Иванов. — Нынче немцы — фашисты, не люди. Вот вернешься ты в свою Масляную гору — повесят тебя так, запросто… Времечко, что и говорить.

— Они меня виселицей не запугают. Я на своей земле.

— Не горячись. Следует все обмозговать, а не рубить сплеча.

— Что ж, я так и стану скитаться, словно бездомный бродяга?

— А зачем скитаться? — Никита Павлович выпустил дым, покашлял, помешкал. — Люди мы домашние, оседлые, а не цыгане, у которых все хозяйство на колесах. Пока поживешь у нас в деревне, избы пустые есть. А потом, — опять поперхнулся табачным дымом, — выдвинем тебя старостой. Очень нужен нам верный человек.

Чащин поднялся, выпрямился, взял в кулак усы и глянул на Иванова так свирепо, что тот аж голову в плечи втянул.

— Так, так! Выходит, не Карпов, а ты главный мой благодетель. Ты хочешь меня втравить в пакостное дело. Дескать, Чащин самый подходящий подлец! — Чащин замахнулся.

— Да ты никак спятил! — остановил его Иванов.

— Как только у тебя язык повернулся! Ты что ж, опозорить меня задумал, чтобы я до конца дней своих с собачьей кличкой старосты ходил!

Чащин долго бушевал, размахивал кулаками. Иванов терпеливо слушал, ждал, когда друг успокоится, одумается и, быть может, согласится.

Проснулась от громкого разговора Прасковья Наумовна, послушала, о чем речь, и руками всплеснула:

— Никита, ты из ума выжил, что ли? Куда посылаешь человека?

Никита Павлович вспылил, но сдержал себя.

— Помолчи, граммофон, — буркнул он с досадой, — спала бы ты. — И тут же продолжил разговор с Чащиным.

Никита Павлович решился на последнее:

— Конечно, Вениамин, мы с тобой в партии не состоим…

— При чем тут партия? — перебил Чащин.

— А при том, — ответил Иванов. — Не я тебя посылаю к немцам, а подпольный райком просит. Ну а дальше воля твоя, поступай по совести. — Он в упор смотрел на друга.

— Уж лучше виселица, чем позор, — как-то надрывно произнес Чащин.

— Про виселицу перестань!..

Прасковья Наумовна слезла с кровати и пошла на кухню. Запахло горящим углем, и скоро она принесла кипящий самовар. Появилась поллитровка водки — настоящей, довоенной. Пригласила к столу. Сама разлила водку мужикам и чуть-чуть себе.

Понемногу отпили, слегка закусили.

Первым заговорил Чащин:

— Не петля и плеть меня пугают. Я не из тех, кто смерти боится. Позор страшен! Все мои предки до десятого колена в гробу перевернутся, проклянут! А что скажут живые? Что скажет Тося, комсомолка?