Командировка

– Кушайте на здоровье!..
– заботливо оглядела стол, потом обернулась к Прохорову с трогательнозастенчивой улыбкой: все ли я сделала как надо. И он ее похвалил, барски потрепал по плечу. Никак не шел ему этот жест, не совпадал с тем образом, который он передо мной так кропотливо выстраивал.

– Какой интересный старикан там, у окна, - сказал я, - мыслитель на пенсии.

Прохоров послушно вытянул шею; - Тот, с молоком? Ничего особенного, уверяю вас.

Он всегда тут сидит в это время. Тупое прощание с жизнью...

– Вас послушаешь - выть хочется. Не то что...

– Все, все... Прекращаю нагонять тоску. Действительно, разболтался... Сами виноваты, как-то вы задели струну... Жалоба! Мне ли жаловаться, Виктор Андреевич, мне ли? Сам кругом виноват. Да-с. Ведь рассказывал вам обо мне незабвенный Владлен Осипович? Не мог не рассказывать.

– Говорил, что вы очень талантливый человек.

– Был талантливый. Был когда-то.

Он с хрустом разжевал пирожок, потратив на это усилие столько энергии, что весь покрылся испариной.

Розовые щечки увлажнились, бледный румянец потек к подбородку, как овсяный кисель. Вид сладкой и жирной еды вызывал у меня отвращение, все-таки через силу я проглотил несколько ложек взбитых сливок. Вкусно, ничего. Прохоров, начав есть, жевал теперь безостановочно: сосредоточенно, молча, с пыхтением. Лицо его приобрело мечтательное выражение. Скулы ходили под тонкой кожей, как тугие шестеренки. Хруст, сосание, цыканье зубом, прихлебывание. Брр! Он больше не обращал на меня внимания.

Какое-то мистическое действо совершалось передо мной. Укрощение желудочного дьявола. Три минуты- и тарелочка с пирожками опустела. Прохоров вынул из кармана огромный цветастый платок - не платок, а мини-скатерть, - тщательно промокнул взмокшее лицо. Последний раз отрешенно чмокнул, цыкнул, глотнул, икнул, покашлял - и вдруг вернулся ко мне из дальней дали. Такая суровая укоризна была в его взгляде, что я поспешно сунул в рот еще пару ложек сливок и крупно отпил кофе. Прохоров улыбнулся:

– Грешен, люблю поесть. А готовить не умею, да и желания нет самому себе готовить. Вот так и приспосабливаешься... Я ведь один живу, Виктор Андреевич. Супруга не пожелала последовать за мужем в изгнание.

– Разве это изгнание... на курорт?

Прохоров усмехнулся и вдруг широко, по-рыбьи, зевнул:

– Не знаю, что обо мне говорит Владлен Осипович, но бездельником я никогда не был. И курорт для меня, представьте себе, изгнание. Это так.

Тут я кое-что сообразил, точно свет включился в моей похмельной головенке. Я бы должен был раньше это сообразить, да отвлекало прохоровское ерзанье, его шуршание пиджаком, его псевдофилософскне бредни. Теперь, сообразив, я пошел напролом!

не было ни охоты, ни сил подбирать выражения.

– Вы хотите вернуться в Москву, к Перегудову?
– спросил я.

– Представьте себе, не против.

– И у вас есть какие-то условия?

Я почувствовал, как нервный тик затряс правое веко. Это у меня бывает от переутомления.

– Я напишу письмо, Виктор Андреевич, а вы передайте его Перегудову.

– С удовольствием. Это все?

– - Чего же еще... К сожалению, мне пора идти, кое-какие дела запланированы неотложные.

Я полез было за деньгами. Прохоров сделал знак рукой--ладонью энергично отпихнул от себя воздух - все в порядке.

Проходя мимо старика у окна, я отметил, что бокал его пуст, а сам он сидит в прежней позе. Руки на столе, как два розовых веревочных узла.

Прохоров попрощался у выхода из кафе.

– Вам туда, - показал, - а мне--туда. Отдохните, Виктор Андреевич. У вас усталый вид ..

Через полчаса я сидел в своем номере перед раскрытым блокнотом и курил. "Наталья, - думал я, - милая Наталья Олеговна. Почему мы бываем счастливы только в воспоминаниях? Не потому ли, что додумываем их, как нам хочется Увы, лишь в воспоминаниях мы и вольны..."

Однажды мы с ней поехали вечером в центр, погулять, может быть, сходить в кино. У метро "Библиотека им. Ленина" женщина торговала гвоздиками.

– Купи мне цветов!
– попросила Наталья, прильнув к моему плечу.
– Купи, пожалуйста!

– Не куплю, - сказал я, - Вот еще чего. Цветы покупать. Придумала тоже.

– Ты жадный и вредный.

Погода была мягкая: тепло, не ветрено. В кино мы не попали, а прошли пешком по улиие Горькою до Белорусского вокзала. Около магазина телевизоров Наталья споткнулась и чуть не упала, я успел ее поддержать. Потом еще раз - на переходе через площадь споткнулась, едва не угодила под машину.

– У тебя ноги, что ли, кривые?
– спросил я.
– Все люди ходят нормально, а ты спотыкаешься.

– У меня координация плохая, - весело промурлыкала Наталья.
– С детства падаю и падаю. Один раз с лестницы загремела. О да!

Вечер тот далек. Не ближе, чем детство. Все одинаково далеко в воспоминании. И одинаково близко.

Сумасшедшая путаница времени: сон и явь. Может быть, то, что я сижу сейчас в гостинице, происходит перед тем, как идти нам с Натальей по улице Горького, и перед тем, как ей споткнуться. О да!

Горе мое горькое, счастье мое сладкое, Наталья Олеговна! Он высунулся из машины, тот водительубийца, и загундел что-то несусветное, хамское. Я увлек Наталью на безопасный тротуар и заметил в раздражении: "У тебя, что ли, ноги кривые?" А у нее были (и есть) сильные, легкие, стройные, стремительные ноги, но не в порядке координация движений. Поэтому она может рухнуть на ровном месте, а может по краю пропасти проскользнуть, не заметив края. Она немножко не из этого мира. Ее душа хрустальная позванивает от прикосновений к асфальту. Я не купил ей цветы. Почему?

Сколько раз с видом пошлой самоуверенности мы отказываем своим близким, своим дорогим в невинных знаках внимания, в пустяках и еще испытываем при этом какое-то мерзкое удовлетворение. Сколько наносим неосторожных комариных уколов, а ведь один из них может быть смертельным.

Почему так получалось, что, любя, я почти всегда испытывал чувство какой-то странной неприязни к любимому предмету? Терзал и мучил, сжимая губы от слюнявой жалости только к самому себе. И я ли один такой?

Не цветы ведь у меня выпрашивала Наташа, с ними так неудобно болтаться по улицам, перекладывая букетик из руки в руку. Она надеялась в чем-то удостовериться, чем-то себя утешить. И я, конечно, чувствовал это, и отказал не раздумывая. Почему?.. Ответ слишком унизителен, чтобы я искренне хотел его услышать, хотя бы и от себя самого...

А что стоит сейчас, сию минуту снять трубку, заказать Москву и поговорить с ней. Вдруг она страдает, места себе не находит. Вдруг любит меня и мечется по квартире, ослепнув от тоски. Вдруг... Нет, я не звоню ей, потому что дико боюсь убедиться в обратном, услышать ее ничуть не встревоженный голос. Пусть, пусть она помучается, пусть сердце ее разорвется, советует мне змей гордости (или подлости?), зато я благополучен, зато неведение о ней для меня спасительно. Я, я - главное сохранить в неприкосновенности то, что есть "я", не расплескать и не разбить этот крохотный сосудик. И тут уж все средства хороши, ибо ты сам себе и прокурор и защитник.