Командировка

– Может, хватит?
– спросил Никорук.

Ничего!
– бодро воскликнул я.
– Скоро приноровимся.

Все же мы решили перегруппироваться - теперь я был в паре с Микой. Игра приобрела более ровный характер, и несколько раз мне удалось послать мяч через сетку, от чего и получил большое эстетическое удовольствие. Мика поначалу молча сносила мои промахи, потом стала давать отрывистые советы, наконец вышла из себя, забылась, потеряла девичью скромность, и мне довелось узнать, кто я такой и как выгляжу со стороны. У меня были деревянные руки, козлиный прыжок, стеклянные глаза, удивительная способность ловить открытым ртом галок, и мне следовало бы держать в руках не ракетку, а метлу, которая хоть как-то гармонировала бы со всем моим обликом.

Свои оценки Мика давала негромким иезуитским писком, чтобы не услышал отец. Я со всем соглашался, радостно кивал и говорил: да, да, милая девушка, это не вы первая подмечаете. Очень справедливо.

Досыта наигравшись, мы отправились на пляж.

Никорук рассуждал о пользе спортивных упражнений и о еще бочыней пользе физического труда на свежем воздухе. Мне всегда нравились подобные рассуждения обладателей дач. Мика скромно вышагивала сбоку, и я видел, что ей хочется что-то сказать по секрету, - Вы очень хорошо играете!
– сделал я ей комплимент.

Она стыдливо потупилась:

– Простите мою несдержанность. Знаете, у меня ужасный характер. Наговорю с три короба, а потом каюсь.

Озерцо оказалось маленьким глубоким котлованом с прозрачной голубоватой водой. Домашняя ванна, увеличенная раз в сто. В этой природной ванне с песочным дном и с неожиданно крутыми берегами (спускаться и вылезать можно было по деревянной лесенке) плескалось несколько мужчин и множество ребятишек, да еще странный гражданин в техасской шляпе удил рыбу, сидя на склоненном над водой стволе ольхи. Крик, шум, смех, шлепки по воде - все это имело уютный семейный характер. Мужчины, заметив Никорука, как по команде, издали приветственные возгласы, слившиеся в подобие войскового "ура".

Только рыболов не пошевелился и даже не взглянул в нашу сторону. Он заботливо следил, как бы резвящиеся купальщики не оторвали ему поплавок. Никорук обернулся ко мне:

– Нырнем?
– опять из-под седых бровей пролились на меня лучи безмятежной симпатии.

– Чудной какой дядька, - указал я на рыболова.
– Что он надеется выловить, интересно? Разве тут водится рыба?

– А-а, Кузьмич. Это наш бухгалтер. Эй, Кузьмич, на уху приглашаешь?!. Приглашаешь, что ли, на уху, я спрашиваю?

Из-под техасской шляпы донесся ответный трубный голос:

– По-о-о-го-ди, директор! Будет и уха!

– Всяк по-своему с ума сходит, - доверительно сообщил мне Никорук. Серго уже плавал в земляной ванне - десять взмахов туда, десять взмахов обратно. Над водой - суровое, задумчивое лицо. Он мне очень был по душе, хотя не сказал еще, кажется, ни слова. Молчун.

– Ваш сын на предприятии работает?
– спросил я.

– Студент, - с гордостью ответил Никорук.
– Отличник. У вас учится, в Москве. На химика. Умница, я им горжусь. А вот - беда и боль моя, - с этими словами директор неожиданно звонко шлепнул дочку по круглой попке. На звук многие оглянулись. Мика враз покраснела жарче солнца.

– Все-таки, папка, ты бываешь удивительно бестактный, - сказала она, не глядя в мою сторону.

Не надо забывать, что все мы только внешне взрослые, пожилые и старые, а в душе-то-ого!
– озорники и школьники. Мика этого знать не могла, поэтому на лице ее после шлепка отна выразился даже какойто испуг Купание и загорание затянулось часа на два. И я не могу сказать, чтобы это были скучные часы. Федор Николаевич обладал профессиональным умением контактировать, я тоже, в конце концов и Серго оживился и оказался даже чересчур разговорчивым малым, У него, к счастью, не было этой убийственной новомодной привычки к язвительности. Спорил он хорошо, честно, со вниманием к собеседнику - это ведь дар божий. Постепенно разговор перешел к глобальным проблемам бытия, а как же иначе - молодость, молодость! Так получилось, что, когда Серго заговорил, Федор Николаевич отодвинулся как-то в сторону, любовался издали сыном, его умом, суждениями. Я лишь подавал реплики. Мика, наклеив на нос кленовый листик, вообще парила в заоблачных высях. В таком состоянии размягченности, в каком мы находились - от солнца, от воды, от свежего воздуха, - не важен смысл речей, они только добавляют терпкость в чудесное ощущение блаженной физической невесомости.

Напоследок мы с Микой окунулись, поплавали.

Плавал я лучше, чем играл в теннис, и это было отмечено девушкой с благосклонностью.

– А ничего, - сказала Мика, щуря глаза.
– Во всяком случае, не топор.

Мы наперегонки плыли второй круг.

– А как ваше настоящее имя?
– спросил я.
– Ведь Мика -это не имя. Это кличка.

– Маша!
– крикнула она.
– Мария Федоровна...

А вы опасный. Да, опасный.

– В каком смысле?

– Не притворяйтесь, Виктор Андреевич. Мне Шура все рассказала.

– Шурочка? Порецкая? Вы что же, с ней знакомы?

– Да, мы учились в одном классе. Хо-хо!

Продолжать интересный разговор я не смог, потому что хлебнул-таки, увлекшись, озерной водицы. На вкус она напоминала настойку мумие. Мика-Маша, хохоча, начала выпрыгивать из воды по пояс, как дельфин, и хлестать меня ладошкой по спине. Я же только мог пучить на нее глаза и неэстетично перхать и кашлять.

– Тонет!
– визжала Мика.
– Ой, тонет! Сережа!

Спасай!

Буквально через секунду я увидел подле себя строгое лицо мыслителя.

– Что с вами?

– Порядок. Водицы вот хлебнул. В легкие просочилась.

– Осторожнее...

На берегу Федор Николаевич окружил меня отеческой заботой:

– Ая-яй, как же вы так, голубчик. Разве можно!

Да с моей козой кто хочешь голову потеряет.

Мика все повизгивала от возбуждения:

– Папа, папа! Надо быстрее домой. Скорую помощь! Я видела, он лягушку проглотил. Ой, умора...

По дороге к даче эта история обросла несусветными подробностями и Кларе Демидовне была подана как героический поступок ее дочери по спасению из пруда инвалида. Потихоньку начинал я злиться.

Сколько можно. Эта стрекоза, разумеется, верховодила в доме, и они все точно с ума посходили. Пытались уложить меня в постель, подсовывали пуховые подушки, а Мика-Маша носилась по всему дому с грелкой, похожей на гигантскую клизму. Подозреваю, что это и была клизма. Даже невозмутимый Федор Николаевич не удержался, изрек:

– Обыкновенное, к сожалению, дело. Предполагаем жить, мечтаем о победах, а в каком-нибудь поганом пруду - нырк, и на дно. Слаб, слаб человек перед стихией.

Хиханыш да хаханьки вокруг моей персоны, но беззлобные, беззлобные. Допускаю, что они все тут искренне хотели сделать мне приятное, суетясь и добродушно насмешничая. Создавали этакую домашнюю атмосферу для гостя. И добились своего.

– Из-за чего сыр-бор, - сказал я дрогнувшим голосом.
– Я старый холостяк, раны привык залечивать в одиночку, как волк... Спасибо за заботу, спасибо.

Низкий вам, земной поклон!

После этого даже Мика утихомирилась и спрятала куда-то ужасную клизму.

Обедали на веранде за широким деревянным столом, который, как мне торжественно сообщили, был сколочен самим Федором Николаевичем. На обед мясной бульон, запеченный в тесте карп, компот из свежих яблок, всевозможные салаты - все обильно, сытно, вкусно. Ухаживала за мной Мика, с ужимками подкладывала кусок за куском, ложку за ложкой, - она нашла себе в этом новую забаву, новый повод меня поддразнить.