Комедианты

– Я хватила через край, да? Но весь этот разговор мне был противен. Все мы вдруг показались мелкими, никому не нужными нытиками. Может, мы и есть комедианты, но чему тут радоваться. Я по крайней мере что-то делаю, правда? Даже если это плохо. Я же не представлялась, будто не хочу тебя. И не представлялась, что люблю тебя, в первый вечер.

– А теперь ты меня любишь?

– Я люблю Анхела, – сказала она, словно защищаясь, и стала подниматься в одних чулках по широкой старомодной лестнице. Мы вошли в длинный коридор с нумерованными комнатами.

– У вас много комнат для беженцев.

– Да.

– Найди какую-нибудь комнату для нас. Сейчас.

– Слишком опасно.

– Не опаснее, чем в машине, и какое это имеет значение, если он знает…

– «В моем собственном доме», – скажет он, точно так, как ты сказал бы: «В нашем „пежо“. Для мужчин всегда важна степень измены. Тебе было бы легче, не правда ли, если бы это происходило в чужом „кадиллаке“?

– Мы зря теряем время. Он дал нам всего полчаса.

– Ты обещал зайти к Анхелу.

– А потом?..

– Может быть. Не знаю. Дай подумать.

Она отворила третью по коридору дверь, и я очутился в комнате, в которую так не хотел входить: в их супружеской спальне. Обе кровати были двуспальные; их покрывала словно застилали всю комнату розовым ковром. В простенке стояло трюмо, в которое он мог наблюдать, как она готовится ко сну. Теперь, когда я почувствовал к нему симпатию, я думал, почему бы ему не нравиться и Марте. Он был толстый, но есть женщины, которые любят толстяков; любят ведь и горбунов, и одноногих. Он был собственник, но ведь есть женщины, которым нравится рабство.

Анхел сидел прямо, опершись на две розовые подушки; свинка не очень заметно раздула и без того пухлые щеки. Я сказал: «Ау!» Я не умею разговаривать с детьми. У него были карие невыразительные глаза южанина, как у отца, а не голубые арийские, как у висельника. У Марты были такие глаза.

– А я болен, – сказал он с оттенком морального превосходства.

– Вижу.

– Я сплю здесь с мамой. Папа спит рядом. Пока у меня не упадет температура. У меня сейчас…

– Во что это ты играешь? – перебил его я.

– В головоломки. – Он спросил Марту: – А внизу больше никого нет?

– Там мсье Хамит и Анри.

– Пусть они тоже придут…

– Может, у них еще не было свинки. Они побоятся заразы.

– А у мсье Брауна была свинка?

Марта замялась, и он сразу ее на этом поймал, как следователь на перекрестном допросе. Я ответил за нее:

– Была.

– А мсье Браун играет в карты? – спросил он с видимой непоследовательностью.

– Нет. То есть не знаю, – сказала она, словно боясь подвоха.

– Я не люблю играть в карты, – сказал я.

– А вот моя мама раньше любила. Чуть не каждый вечер уходила играть в карты, пока вы не уехали.

– Нам надо идти, – сказала она. – Папа через полчаса зайдет попрощаться с тобой.

Анхел протянул мне головоломку:

– Ну-ка, попробуйте.

Это был четырехугольный ящичек со стеклянной крышкой, где находились картинка с изображением клоуна, у которого вместо глаз были впадины, и два шарика ртути. Тряся ящичек, надо было вогнать шарики в пустые глазницы. Я вертел игрушку и так и сяк. Едва мне удавалось поймать один шарик, как, встряхнув ящиком, чтобы загнать другой, я упускал первый. Мальчишка на меня поглядывал с презрением и очень недоброжелательно.

– Извини, но я не мастер на такие штуки. Ничего у меня не выходит.

– А вы постарайтесь, – сказал он. – Давайте еще!

Я чувствовал, что время, которое я мог пробыть вдвоем с Мартой, идет на убыль, как песок в песочных часах, и он, по-моему, тоже это понимал. Чертовы шарики гонялись Друг за другом по ящичку, перекатывались через глазницы и то и дело ныряли в углы. Я медленно катил их по слегка наклонной плоскости к глазам клоуна, но стоило чуть-чуть наклонить ящик, как они сразу же скатывались на дно. И все приходилось начинать сначала, – я теперь едва-едва двигал ящик, разве что кончиками нервов.

– Один попал.

– Этого мало, – непреклонно заявил Анхел.

Я швырнул ему ящичек:

– Ладно. Покажи ты, как это делается.

Он скривил губы в коварной, враждебной улыбке. Взяв ящичек и положив его на левую ладонь, он едва заметно его шевельнул. Мне показалось, что ртутный шарик даже пополз вверх по наклону, помешкал на краешке впадины и упал в нее.

– Раз, – сказал он.

Второй шарик двинулся к другой глазнице, срезал край, повернулся и угодил прямо в ямку.

– Два.

– А что у тебя в левой руке?

– Ничего.

– Тогда покажи мне это ничего.

Он разжал кулак и показал маленький магнит.

– Смотрите только никому не говорите, – потребовал он.

– А если скажу?

Мы вели себя как взрослые, которые ссорятся из-за того, что один из них сплутовал в карты. Он пообещал:

– Если вы не скажете, я тоже не скажу. – В его карих глазах ничего нельзя было прочесть.

– Ладно, – сказал я.

Марта поцеловала его, взбила подушки, уложила поудобнее и зажгла у кровати ночник.

– А ты скоро ляжешь? – спросил он.

– Когда уйдут гости.

– А когда они уйдут?

– Почем я знаю?

– Ты им скажи, что я болен. А что, если у меня опять будет рвота? Аспирин не помогает. Болит головка.

– А ты полежи тихонько. Закрой глазки. Скоро придет папа. Тогда, наверно, все уйдут, и я лягу спать.

– Вы не пожелали мне «спокойной ночи», – сердито сказал он мне.

– Спокойной ночи. – Я с притворной лаской положил ему руку на голову и поерошил жесткие сухие волосы. От руки потом еще долго пахло мышами. В коридоре я сказал Марте:

– Даже он, кажется, знает.

– Как он может знать?

– На что же он намекал, говоря, что никому не скажет?

– Обычная детская игра.

Но мне трудно было относиться к нему, как к ребенку.

– Он так намучился с этой болезнью. И смотри, как он хорошо себя ведет.

– Да. Очень хорошо.

– Совсем как взрослый.

– О да. Я как раз об этом подумал.

Я взял ее за руку и потащил по коридору.

– Кто спит в этой комнате?

– Никто.

Я открыл дверь и потянул ее за собой.