Комедианты

Этажом ниже помещалась комната моей матери (теперь в ней спал я), а среди запертых номеров, уже давно не видевших постояльцев, – комната Марселя и та, в которой я провел свою первую ночь в Порт-о-Пренсе. Я вспомнил настойчивый звонок, высокую черную фигуру в алой пижаме с монограммой на кармашке и то, как он сказал печально и виновато: «Она меня зовет».

Я заглянул в обе комнаты: там не осталось ничего от того далекого прошлого. Я сменил мебель, перекрасил стены, даже передвинул их, чтобы пристроить ванные. Толстый слой пыли покрывал биде, и из кранов больше не текла горячая вода. Я отправился к себе и сел на большую кровать, на которой прежде спала мать. Сколько лет прошло, а мне казалось, что на подушке я найду ее неправдоподобно золотой, под Тициана, волосок. Но ничто от нее не уцелело, кроме того, что я сам сохранил на память. На столике рядом с кроватью стояла шкатулка из папье-маше, где мать держала свои сомнительные драгоценности. Я их продал Хамиту за бесценок, и в шкатулке лежала только загадочная медаль Сопротивления и открытка с руинами замка – единственное ее послание ко мне. «Рада буду тебя видеть, если заглянешь в наши края». С подписью, которую я сперва принял за Манон, и фамилией, которую она так и не успела объяснить. «Графиня де Ласко-Вилье». В шкатулке хранилось и другое послание, написанное ее рукой, но не мне. Я нашел его в кармане у Марселя, когда перерезал веревку. Не знаю, почему я его сохранил и несколько раз перечитывал, ведь оно только усиливало ощущение моего сиротства. «Марсель, я знаю, что я старуха и, как ты говоришь, немножко актерствую. Но пожалуйста, продолжай притворяться. В притворстве наше спасение. Притворяйся, будто я люблю тебя, как любовница. Притворяйся, что ты любишь меня, как любовник. Притворяйся, будто я готова умереть ради тебя, а ты ради меня». Я снова перечитал записку; она показалась мне трогательной… А он ведь все-таки умер из-за нее, так что, видно, и Марсель вовсе не был comedien [102] . Смерть – лучшее доказательство искренности.

102

комедиант (фр.)

Марта встретила меня со стаканом виски в руке. На ней было золотистое полотняное платье, обнажавшее плечи.

– Луиса нет дома, – сказала она. – Я хотела отнести Джонсу виски.

– Я сам ему отнесу, – сказал я. – Ему оно понадобится.

– Неужели ты приехал за ним? – спросила она.

– Ты угадала, за ним. Дождь еще только начинается.

Нам придется подождать, пока не попрячутся часовые.

– Какой от него будет толк? Там, в горах?

– Большой, если он не врет. На Кубе достаточно было одному человеку…

– Сколько раз я это слышала. Повторяете, как попки. Меня тошнит от этих разговоров. Здесь не Куба.

– Нам с тобой без него будет легче.

– Ты только об этом и думаешь?

– Да. Вероятно.

У нее был маленький синячок чуть пониже ключицы. Стараясь говорить шутливым тоном, я спросил:

– Что это ты с собой наделала?

– Ты о чем?

– Вот об этом синяке. – Я дотронулся до него пальцем.

– Ах это? Не знаю. У меня такая кожа, чуть что – синяк.

– От игры в рамс?

Она поставила стакан и повернулась ко мне спиной.

– Выпей и ты, – сказала она. – Тебе это тоже не помешает.

Я налил себе виски:

– Если выеду из Ле-Ке на рассвете, я вернусь в среду около часа. Ты приедешь в гостиницу? Анхел будет еще в школе.

– Может быть. Давай не будем загадывать.

– Мы не виделись уже несколько дней, – добавил я. – И тебе больше не надо будет спешить домой играть с ним в рамс.

Она повернулась ко мне, и я увидел, что она плачет.

– В чем дело? – спросил я.

– Я же тебе говорила. У меня такая кожа.

– А что я сказал?

Страх оказывает странное действие: он повышает содержание адреналина в крови; вызывает недержание мочи; во мне он возбудил желание причинять боль. Я спросил:

– Ты, кажется, огорчена, что теряешь Джонса?

– А как же мне не огорчаться? – ответила она. – По-твоему, ты страдаешь от одиночества там, в «Трианоне». Ну а я одинока здесь. Одинока с Луисом, когда мы молчим с ним в двуспальной кровати. Одинока с Анхелом, когда он возвращается из школы и я делаю за него бесконечные задачки. Да, с Джонсом мне было весело – слушать, как люди смеются над его плоскими шутками, играть с ним в рамс. Да, я буду по нему скучать. Скучать до остервенения. Ох, как я буду по нему скучать!

– Больше, чем скучала по мне, когда я уезжал в Нью-Йорк?

– Ты же хотел вернуться. По крайней мере ты так говорил. Теперь я не уверена, что ты этого хотел.

Я взял два стакана виски и поднялся наверх. На площадке я сообразил, что не знаю, где комната Джонса. Я позвал тихонько, чтобы не услышали слуги:

– Джонс! Джонс!

– Я здесь.

Я толкнул дверь и вошел. Он сидел на кровати совершенно одетый, даже в резиновых сапогах.

– Я услышал ваш голос, – сказал он, – оттуда, снизу. Значит, час настал, старик.

– Да. Нате выпейте.

– Не помешает.

Он скорчил гримасу.

– У меня в машине есть еще бутылка.

– Я уже сложил вещи, – сказал он. – Луис одолжил мне рюкзак. – Он перечислил свои пожитки, загибая пальцы: – Запасная пара туфель, еще одна пара брюк. Две пары носков. Рубашка. Да, и погребец. На счастье. Понимаете, мне его подарили…

Он споткнулся на полуслове. Может быть, вспомнил, что тут он сказал мне правду.

– Вы, видно, рассчитываете, что война продлится недолго, – сказал я, чтобы замять разговор.

– Я должен иметь не больше поклажи, чем мои люди. Дайте срок, и я налажу снабжение. – Впервые он заговорил, как настоящий военный, и я чуть не подумал, что зря на него наговаривал. – Вот тут вы сможете нам помочь, старик, когда я налажу курьерскую службу.

– Давайте лучше подумаем о более неотложных делах. Прежде надо доехать.

– Я страшно вам благодарен. – Его слова снова меня удивили. – Ведь мне здорово повезло, правда? Конечно, мне до чертиков страшно. Я этого не отрицаю.

Мы молча сидели рядом, потягивая виски и прислушиваясь к раскатам грома, от которых дрожала крыша. Я был настолько уверен, что в последний момент Джонс станет увиливать, что даже растерялся; решимость проявил Джонс:

– Ели мы хотим выбраться отсюда, пока не кончилась гроза, нам пора. С вашего разрешения, я попрощаюсь с моей милой хозяйкой.

Когда он вернулся, у него был вымазан губной помадой уголок рта: трудно было понять, то ли от неловкого поцелуя в губы, то ли от неловкого поцелуя в щеку.

– Полицейские распивают ром на кухне, – сообщил он. – Давайте двинем.

Марта отперла нам парадную дверь.

– Идите вперед, – сказал я Джонсу, пытаясь снова взять в свои руки власть. – Пригнитесь пониже, чтобы вас не было видно в ветровое стекло.

Мы оба промокли до нитки, как только вышли за дверь. Я повернулся, чтобы попрощаться с Мартой, но даже тут не смог удержаться от вопроса:

– Ты все еще плачешь?

– Нет, – сказала она, – это дождь. – И я увидел, что она говорит правду: дождь струился у нее по щекам, так же как и по стене, за ее спиной. – Чего ты ждешь?

– Разве я меньше заслуживаю поцелуя, чем Джонс? – спросил я, и она приложилась губами к моей щеке: поцелуй был холодный, равнодушный, и я это почувствовал. Я сказал с упреком: – Я ведь тоже подвергаюсь опасности.

– Но мне не нравятся твои побуждения, – сказала она.

Словно кто-то ненавистный заговорил вместо меня, прежде чем я успел заставить его замолчать:

– Ты спала с Джонсом?

Я пожалел об этих словах, прежде чем успел докончить фразу. Если бы грянувший раскат грома заглушил мой вопрос, я был бы рад и ни за что бы его не повторил. Она стояла, прижавшись спиной к двери, словно перед расстрелом, и я почему-то подумал о том, как держался ее отец перед казнью. Бросил ли он вызов своим судьям с эшафота? И были ли на его лице презрение и гнев?