Коммуналка: Добрые соседи
Шрифт:
Эвелина опиралась на руку мужчины, который… пожалуй, про которого можно было бы сказать, что он если не идеален, то всяко ближе к идеалу, чем кто бы то ни было из ее знакомых.
Букет белых роз.
Поклон.
Поцелуй в руку.
— Вы сегодня просто очаровательны, — это сказано нарочито громко, и слова не могут не слышать. И то, что слышат их все, особенно те, кто еще вчера шептался, что время Эвелины почти уже вышло, льстило самолюбию.
Да и Макарский сделался любезен.
Из гримерки вдруг исчезли чужие столы и вещи, и пусть небольшая,
Макарский заговорил о новых спектаклях, о новых ролях, о том, что он, конечно, понимает, как тяжело приходится Эвелине в провинции, но…
Льстец.
И не стоит обольщаться, потом, когда Матвей Илларионович исчезнет — а Эвелина не сомневалась, что рано или поздно это случится, — он выместит на ней свое добровольное унижение, будто бы это она заставляет кого-то унижаться.
Но пока Матвей Илларионович исчезать не собирался.
Он появлялся в театре вечером, вежливо раскланивался с чиновниками, целовал ручки их дамам, шутил с дочерьми. Он проходил за кулисы, чтобы оставить очередной букет и выразить почтение.
Он знал, что говорить.
И кому.
И как это делать. И порой Эвелине казалось, что и она-то — лишь часть чужой большой игры. От этого становилось не по себе, но…
— Благодарю, — она давно научилась улыбаться искренне и счастливо. — Надеюсь, не обману ваши ожидания…
— Это просто невозможно.
А вот он знал, что, улыбаясь, становится еще более некрасив, и потому старался казаться серьезным. Или быть? Или все-таки казаться.
Раздался второй звонок.
И Матвей вышел, оставляя Эвелину наедине с ее страхами, а еще… он обещал помочь, даже если не сложится, а сложиться не может, потому как подобная жена — это чересчур. Эвелина сделала глубокий вдох, закрыла глаза и освободила голову от ненужных мыслей.
Вот так.
Бабушка говорила, что на сцене нужно не играть, но жить. И была права.
Мгновенье…
— Думаешь, он тебе поможет? — Леночка все-таки не отказала себе в удовольствии сделать гадость. — Или все-таки ты решила кому-то дать?
Эвелина отрешилась и от этого мягкого бархатистого голоса.
Пускай говорит.
Все говорят.
Скоро ее выход…
— Скоро он поймет, что ничего-то в тебе нет, что есть другие, помоложе, полегче… покрасивей.
Пускай.
Сейчас это не имело значения. Слова касались Эвелины, а Эвелины больше не существовало. Была лишь юная влюбленная девушка, провожавшая своего суженого на войну…
…глупая пьеса, если подумать. Нелогичная. Неправильная. Какая-то излишне слащавая, но вот беда, зрителям она нравилась. То ли оттого, что автор был местным и периодически заглядывал, в том числе на репетиции, выматывая нервы бесконечными придирками, то ли просто… нравилась.
Случается такое.
И сейчас, примерив на себя чужую жизнь с выдуманными бедами и таким неправильным счастьем, Эвелина даже могла бы объяснить, почему. Потом, вернувшись в себя, она забудет, а пока…
…где-то далеко за сценой, громко и тревожно звучал колокол. Скользнул по доскам луч света, и из него навстречу не Эвелине, но наивной Катеньке, шагнула огромная мужская фигура. И в том, сколь неожиданно она
возникла, почудилось предзнаменование.Глава 23
Глава 23
…потом, позже, не без сожаления расставшись с чужим счастьем, которое сразу поблекло, стоило выйти из образа, Эвелина прислонилась к двери гримерки, спиной чувствуя и ее хрупкость, и неровность, и даже, кажется, краску под тонкими листами бумаги. Она закрыла глаза и позволила себе несколько мгновений тишины.
Именно сейчас, здесь, снявшая одну маску и не успевшая примерить другую, она была собой.
— Эвелинушка! — громкий голос Макарского убил момент. И она с сожалением отступила, и дверь открыла, и руки протянула, которые покрыли слюнявыми поцелуями.
Хотелось вытереть их о сиреневый пиджак Макарского. Но Эвелина лишь улыбнулась.
— Ты, моя дорогая, сегодня блистала… зал был твой! Ах, какой талант… такому тесно здесь, такому нужна большая сцена…
— Согласен, — сказал Матвей Илларионович, глянув на Макарского сверху вниз так, что тот тотчас попятился, отступил. И вновь же царапнула мысль, что сам собой Матвей невысок, не сказать, чтобы солиден, а люди рядом с ним теряются. Погоны в том виноваты? Или этот вот его взгляд холодный, расчетливый? — Но кто мог знать, какие сокровища скрываются в провинции…
— Провинция не так плоха, — впрочем, возражал Макарский не слишком убедительно.
— Да, несомненно, в ней есть свои преимущества…
Пустой нелепый разговор, нужный лишь для того, чтобы занять время. И Эвелина повернулась спиной к обоим мужчинам, присела на стул, который протяжно заскрипел, нарушая хрупкую идиллию.
— Мне нужно снять грим, — Эвелина сказала это тихо, но была услышана.
Ушли оба.
Грим.
Один снять, другой наложить. Брови отросли, благо, у ведьмы нашлось правильное средство. Она даже денег не взяла, узнав о неприятности. За репутацию боялась?
Не важно.
Главное, что один грим сменяется другим.
И платье вечернее ждет своего часа в шкафу, как и тончайшие булавки, загнанные в швы. Такие сразу и не отыщешь, но у Эвелины немалый опыт.
Стекло в туфлях она не тронула, пускай себе стоят, ибо нужные туфли Эвелина прятала куда как тщательней. В последний момент, повернувшись к зеркалу, она убедилась, что выглядит должным образом. Не хорошо, но именно этим треклятым, должным образом.
— Ах, дорогая, — Макарский никуда не делся. Он попытался сунуть Эвелине охапку цветов. — Твои поклонники просили передать…
— Спасибо.
От цветов Эвелина воздержалась: не хватало еще перемазаться соком и пыльцой. А вот Матвей Илларионович букеты принял.
Машина ждала у подъезда. И молчаливый адъютант открыл дверь, действуя столь спокойно и умело, будто родом был из той, позабытой уже и известной лишь из бабушкиных историй, жизни. Он же освободил своего генерала от букета, пристроив цветы в багажник.
Потом, у дома, ей их отдадут.
И помогут отнести.
И все-то, что сестры Красновские, что Ниночка, что Толичка, что Тонечка проводят Эвелину взглядами. А она пройдет, стараясь не думать о том, что прячется в чужих глазах.