Кому на руси жить

Майор приказывает мне уходить пока не обступили и есть возможность отползти назад по склону. Я посылаю его в известное место и начинаю отволакивать от валуна.

Чернота...

Врубается сознание. Холодным ветерком проносится облегчение: это сон...

Долго не отпускает, три раза от и до перед глазами прогоняется. Каждый раз ощущения в точности как тогда. Глаза открывать не хочется, вдруг снова окажусь в госпитальной палате с зелеными стенами, там по утрам стоит такая же ватная тишина, нарушаемая лишь храпом товарищей по несчастью.

Мозг начинает цепляться за звуки. Нет в моей палате так не храпели. Это какой-то один виртуоз выкаблучивает. С переливом.

Чурок!

Старый пердун.

Глаза разлепляю и не знаю радоваться или огорчаться. С одной стороны я не в госпитале, с другой – все еще не в своем времени. Топчан под боком жесткий, в избушке полумрак, утренний свет еле проникает сквозь мутные окна. Колокол в голове так и гудит. Начинаю вспоминать прошедший день и понимаю отчего в моем органоне присутствует такой дикий дискомфорт.

Ромейское вино оказалось сущей гадостью. Какие нафиг амфоры! Эту стремную бормотуху даже в берестяную посуду стыдно лить. Кислое, не ароматное, щедро разбавленное водой. Я не бог весть какой сомелье, но отвратнее пойла в жизни не употреблял. По мне так местное пиво и меды в разы лучше.

Так я корчмарю Кулею и докладываю, щелчком подбрасываю к потолочным балкам серебряный дирхем и велю подать традиционного хмельного меда.

– Стоялого или вареного? – пытается уточнить ресторатор.

– И того и другого, – говорю. – Да с жарким не тяни – пасть порву!

Кулей поил и потчевал нас изрядно. Девчонки его с ног сбились стряпать да блюдами нас обносить. Кроме нашей компании в корчме сидели еще несколько человек, но они предпочли быстренько сделать ноги пока чего дурного с ними не приключилось.

Амфору с невкусным вином опустошили и в итоге разбили как не умолял нас Кулей отдать ее ему. Слопали трех жареных гусей, огромное блюдо жареных карасей, кастрюлю вареной кабанятины в бульонном желе и еще много чего. Короче, пир удался на славу. Окончание застолья помню смутно. Мы несколько раз отлучались, шумной ватагой вываливаясь наружу. Били кому-то морду на причалах, купались, вернее, они купались, а на меня Голец большим ковшом лил воду из реки. Помню, несли домой бесчувственного Криню, потому как телегу с кобылой кому-то подарили или продали. Вряд ли продали, ибо все серебро, что было при мне куда-то тоже испарилось.

Удивил Липан. Вопреки моим ожиданиям не ныл и букой не глядел, видимо, его крайне заинтриговало мое обещание научить по-новому дурить обывателей. Никакого мяса он по причине боли во рту жрать не смог и налегал все больше на кисель и хмельное. В конце вечера я его пожалел и даже извинился за дважды битую рожу.

Я рассказал штук двадцать анекдотов и спел несколько песен. От гогота и хорового пения корчма ходила ходуном. Черт возьми, я веселился как никогда! Жаль Миши рядом не было, ему бы тоже понравилось.

В разгар застолья в корчму боязливо заглянул седобородый мужичонка с некой бандурой у бедра, в которой я мгновенно определяю музыкальный инструмент.

– А это что за трубадур? – спрашиваю сослуживцев, воткнув в гусляра блестящий от жира указательный палец.

– Это Кокован, сказитель, – отвечает Шепет. – Боярин его от всех общественных работ освобождает, едой и одежей жалует, лишь бы на всех праздниках пел да на гуслях играть не забывал.

– Музыкант, значит, – удовлетворенно заключаю, – музыкант нам нужон. Это ж самый, что ни на есть культпросвет, как я понимаю. Эй, Садко, поди-ка!

Мужичок с гуслями наперевес опасливо приблизился, прикрывая ладонью струны, чтоб не вибрировали от его неровных шагов.

– Сбацай ченить, маэстро! Не обижу! – вежливо прошу и опираюсь локтем о столешницу в предвкушении “живого”исполнения.

Лабух недоверчиво косится на Рыкуя, ему, по всей видимости, не в кайф играть перед каким-то незнакомым фраером, не свадьба, ведь и не день рожденья, в самом деле. Но Рыкуй от бедра резко тычет в сторону гусляра увесистым кулаком, и тот со вздохом привычно оседает прямо на пол, вытягивает вперед кривые ноги, ладит инструмент на коленях и затягивает густым, сочным тенором какой-то речитатив с непонятными словами, не забывая при этом весьма немелодично тренькать по струнам. Минут десять он так ноет, вращая глазами и героически нахмуривая кустистые брови, видимо, исполняет пользующуюся непременным успехом на похоронах балладу, пока моему терпению не настает решительный конец.

«Чтоб ты задохнулся, падла!» – думаю и обрываю старания сказителя.

– Слышь, дядя! А ну хорош блеять! Так-то и я могу! Тоже мне, композитор хренов, что вижу, про то и пою, акын выискался. Таких гусляров в базарный день пачками к стенке ставить надо! Халтурщик!

Я ковыляю к нему и поднимаю с земли за плечо.

– Садись за стол, – говорю, – похавай для начала, потом будешь аккорды подбирать, бездарь! Я тебя научу играть как положено, звезду из тебя сделаю вседревнерусского масштаба, а может и древнемирового, как карта ляжет.

Часа через полтора под этнический аккомпанемент мы во все горло орем “Катюшу”, “На Дону на Доне”и “Черного ворона”.

И это последнее, что я могу связно вспомнить...

В сенях топот. Раздается недовольный голос Шепета:

– Долго спите, – говорит, широкими шагами проходя в горницу. – Стяр, там к тебе уже Липан с Ноздрей и с этим, мать его кудесницу, живоглота... с Шишаком притопали. Ждут.

На Шепете красуется новая черная повязка через левый глаз. Прежнюю он вчера умудрился порвать, чем не преминул воспользоваться, нарочно пугая окружающих неровным краем раздробленной глазницы и черным провалом под дряблым веком. Его единственное око водянисто-мутно и горит красным кроличьим огнем.

Надо подниматься. Неудобно службу с прогула начинать, так и попросить с работы могут.

– Где мой костыль?

– Ты ж его потерял, не помнишь что ли? – голос у Гольца надтреснутый как у больного.

– Где? Как я без него домой-то приковылять сумел?

Все жмут плечами. Даже Криня, которому должно сейчас быть хуже всех, а он уже как огурец, с воодушевлением мечет на стол принесенный Шепетом нехитрый хавчик.

Ну и дела, чтоб я еще раз с ними пил, да ни за что! У нас, ведь при Фроле как было поставлено: все пьют, но как минимум один обязательно на стреме. На всякий случай, в качестве защиты от беды или от дурака. Ну, тут уж сам виноват. Десятник все таки, почти офицер, мог и развод сделать по всем правилам. А если б покалечился кто, и так нехватка людей в десятке.

Кусок в горло не лезет. Шепет подозрительно жив и разговорчив. Болтает всякую чепуху, вчерашнюю вакханалию вспоминает в красках. Похмелиться, похоже, успел где-то, бродяга. Отпиваю из кринки козьего молока и решаю с утренней трапезой завязать.

– Ах, да, – вспоминает вдруг Шепет. – Завиду ночью худо стало, рука почернела вся как головня, а сам горячий, что огонь. Данью в терем вызвали и Дохота травника. Боярыня сама не своя, аж трясется вся.

Дерьмовые новости. Однако я не удивлен. Сколько Завид с отрубленными пальцами проходил? Чуть меньше недели? Сомневаюсь, что ему кто-то правильно сформировал культю, натянул кожу, зашил, обеззаразил. Это же целая операция, ничуть не легче и не проще той, что худо-бедно сделали в свое время Рыкую.