Конь бледный еврея Бейлиса

– Теперь понятно?
– победно спросил Евдокимов.

– Глупый вы человек...
– с некоторым даже сочувствием произнес Голубев.
– Я же вам объяснил: Дубровин наш враг. А вы опять за свое... Ведите его, господа. Только чтобы без шума и грязи.

Подскочили двое, на лицах тупой восторг, глаза сияют... Что оставалось Евгению Анатольевичу? Но решил потянуть время.

– Ну, ладно, господа, тогда объясните: программа Дубровина вас не устраивает. Чего же вы хотите? На самом деле?

Голубев вздохнул.

– Несбыточная мечта... Их не переселять надобно и не в правах ограничивать.
– Помолчал, безразлично вглядываясь в лицо собеседника.
– Их надобно кончить. Всех до одного. Бабушек, дедушек, девушек и юношей - всех, без разбору. Решить проблему окончательно, раз и навсегда. Нет евреев - нет и проблемы. Не согласны?

– Да ведь... это же дикость...
– выдавил Евгений Анатольевич.
– Так ведь нельзя...

– Кому "нельзя"? Вам? Подсевайлам? Хлипким выродкам? Вам нельзя... А нам - можно! Русская земля должна быть очищена! И мы ее очистим. Ведите...

Теперь уже было "все". Евдокимов облизнул пересохшие губы, сказал невнятно:

– Моя фамилия Евдокимов. Позвоните Кулябке. Немедленно.

Переглянулись, Голубев пожал плечами.

– Нам господин Кулябко не начальник. Зачем нам ему звонить?

– Я чиновник Санкт-Петербургского охранного отделения, - выдавил Евдокимов.
– Нахожусь здесь по приказу департамента.

– Документы?
– протянул руку Голубев.

– Не ездят на такое задание с документами. Обо мне знает Кулябка. И помощник начальника ГЖУ полковник Иванов. Звоните!
– кричал, теряя контроль над собой.

И снова переглянулись.

– Позвонить?
– спросил Голубев.

– А чего?
– отозвался толстый, бритый наголо.
– Оне наговорят - вовек не расхлебаешь. Сказано - сделано!

Евдокимова поволокли; он успел оглянуться и вдруг увидел на стене то, что во время разговора было скрыто за спиной - картину. Хотя и без рамы, но выглядела внушительно: в центре, на возвышении, стояла Императорская Семья; вокруг - родственники; далее ударяли по глазам разноцветной формой полки гвардии; за ними сплошь серые, армейские. Еще дальше темнели плотной стеной чиновники, отдельными шеренгами располагались жандармы, охранники и члены союзов: Русского, Михаила Архангела, Двуглавого орла. И со всех сторон черным клином перли на эту оборону евреи в черных лапсердаках и котелках, с пейсами до земли; передовые держали в руках знамена с надписями на иврите. Кое-где ровная линия обороняющихся выгибалась от натиска, где-то дала трещину, и нападавшие прорывались, мгновенно увеличивая дыру. И там, где они мчались, среди защитников Царя клонились долу раненые, лежали убиенные, и ребенок с льняными волосами протягивал ручонки, пытаясь преградить врагам путь... "Занятно-то как...
– неслось в мозгу.
– Мальчик... Надо же..."

– А что означает...
– захрипел, - мальчик? Ну... там...

– Чистоту наших намерений означает...
– ответствовал Голубев насмешливо.
– Вы больше молчите - дольше проживете.

Снова посадили в закрытый экипаж; глаза по-прежнему были завязаны, на этот раз марлей или бинтом - так показалось. Вскоре лошадь пошла ходче, книзу, Евдокимов догадался, что свозят к Днепру - угроза оказалась не пустой. "Вот как погибать приходится, - думал с горечью.
– Кажется, одного мы поля ягоды, а вот, поди ж ты..."

– Топить станете?
– спросил тоскливо. Хотя чего и спрашивать, они все сказали. Так, от безысходности и чтобы время хоть чем-нибудь занять.

– Утопим, - охотно подтвердил Голубев.
– В прорубь спустим.

И сразу же ощутил Евгений Анатольевич холодное дыхание Днепра - лед еще стоял... Экипаж остановился, помогли сойти - вежливо, без хамства, и, поддерживая под руки, повели. Ноги сразу же заскользили, ботинки промокли, Евдокимов выругался.

– Теперь надолго...
– произнес чей-то голос. И сразу же другой:

– Здесь.

Сняли повязку. Евгений Анатольевич стоял на льду, слева мерцал огнями Киев и чернели в светлеющем небе островерхие колокольни и купола, справа с трудом различались низенькие строения на Трухановом острове.

– Вас, значит, течением и унесет, - нехорошо улыбнулся Голубев, - подо льдом, далеко-далеко... Думаю, никогда не найдут...

– Был человек и нету!
– радостно поддержал знакомый голос.
– Да вы, ваше высокородие, не шибко и огорчайтесь. Что она, жизнь? Одно говно!

Стали связывать руки, потом ноги, Евгений Анатольевич хрипло и прерывисто читал "Отче наш". И вдруг увидел, как на дальнем, левом берегу три раза мигнул ярко-красный фонарь...

– Уходим, - приказал Голубев, хмуро подмигивая Евдокимову.
– Мы на Труханов пойдем. Когда сольемся с берегом - линяйте. Вам повезло...

– Совсем... Можно идти?
– с трудом провернул окостеневший язык. Или... вы... шутите?

– Какие шутки... Пошли, господа...
– Они вытянулись в цепочку и двинулись длинной, извивающейся вереницей.

– Я же связан!
– заорал Евдокимов не своим голосом.
– Развяжите меня!

– А вы проявите смекалку и выдумку!
– посоветовал Голубев. Его голос донесся глухо, издалека.
– И не радуйтесь. Сплошные полыньи, темно, вы вряд ли доберетесь. Но это, простите, уже не наша вина...

Они исчезли. Под ногами чернела аккуратно выдолбленная дыра - ребята приготовились тщательно. Представил себе, как скользнуло тяжелое тело в глубину, мгновенно перехватило дыхание и наступило небытие... Что наша жизнь? Единым мгновением разрушается лукавое житейское торжество суеты. Прошел над человеком ветер - и нет его... Связалась цепочка: Кулябка, еврейская больница, они - Голубев и его люди. Точка отсчета - начальник Охранного. Но для чего понадобилось ему тихо и незаметно устранить сотоварища из Санкт-Петербурга? Это надобно обдумать, проверить и сделать выводы. А вообще-то... "Получается, что мне с вами не очень-то и по пути, господа?
– задал себе вопрос и ответил: - Сначала - разберусь до основания. Кулябка наверняка сделает вид при встрече: "Спаслись? Очень рад, очень рад! Говорите - "союзники", Голубев? Ну-у, батенька, вам нагрело голову. Володя такой мягкий, такой добрый человек... Он неспособен. Вот если бы речь шла об извечных врагах..." Или тех, кто, по его мнению, "способствует"..." мысленно продолжил разговор и сразу почувствовал, что замерзает. За хотелось спать, это был дурной признак. Попытался освободить руки - не получилось, только мутящая разум боль в запястьях. Сразу вспомнил детство, кадетский корпус и жестокую игру: за пять минут до обеденной трубы старшие ловят и связывают - вот как теперь. Выскользнешь - твое счастье. Опоздал на обед - в лучшем случае замечание от дежурного офицера, в худшем - карцер или отмена увольнения в город. Но ведь исхитрялись... И было в этой дурацкой затее даже что-то полезное - гибкость развивалась невероятно!

Евгений Анатольевич начал протискивать зад сквозь связанные руки. Наивная, несбыточная затея... Тогда, кадетом, даже мундир - тонкий, шерстяной, способствовал скольжению. Теперешнее пальто наоборот, затрудняло - и ворсом и толщиной материи. Понял: если сил не хватит, не вывернется - гибель. И стал повторять процедуру, уже не обращая внимания на боль, сорванную кожу и черное небо над головой; вообще-то красиво было: звезды, белый лед, огоньки на берегу - они мерцали, гасли и вновь загорались, словно крохотные маяки надежды...

И вот - повезло. Стянутые руки преодолели крутизну пониже спины и коснулись ямочек под коленками - вот ведь счастье! Стоял в полусогнутом состоянии, пытаясь выпростать ноги. Но это решительно не получалось: не хватало гибкости. "Где моя юность, где моя свежесть..."- проговорил тихо, из Тургенева. По литературе в корпусе всегда была самая высокая отметка... Пришлось упасть на спину - да так неловко, что голова оказалась над полыньей, и котелок сразу же свалился в воду. Он плавал, словно жирная утка - краем глаза Евгений Анатольевич увидел и рассмеялся. Но следовало продолжить; начал извиваться, будто червяк, вылезший из земли под каплями благодатного весеннего дождя. Увы... Как ни старался - ноги не выходили из плена; от усилий голова сдвинулась к полынье и угрожающе нависла над нею. Стало страшно, каждое следующее движение приближало неминуемый конец... Но ему снова повезло: заиндевелые брюки и рукава пальто вдруг сделались скользкими, и ноги двинулись навстречу свободе. Еще усилие и еще, и вот измочаленный Евдокимов встал на четвереньки, потом, с криком боли и отчаяния - на ноги. Веревку на запястьях - разгрыз, с ног снял без особых усилий. Теперь следовало добраться до берега, не провалиться в обещанные Голубевым полыньи.