Конь бледный еврея Бейлиса

– Да ведь повсюду синагоги?
– удивился Евдокимов.

– Ну, стало быть, хотят эту юрунду изменить, - резонно возразил мастеровой.

Распрощались, на душе у Евгения Анатольевича стало даже легче, двинулся к забору и воротам, здесь и подбежал Женя Чеберяк. Поздоровались как старые знакомые, Женя стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– Вы к жиду приходили?
– спросил без злобы.

– К Менахилю, - кивнул Евдокимов.
– Эстер одна осталась...

– Вам зачем? Вы на еврея не похожи, - мрачно стоял на своем.

– Все и во всем - Христос...
– с чувством, убежденно, как на исповеди, произнес Евдокимов.

– Разве не так?

– Что священник говорит - еще не есть правда...
– горько сказал мальчик.
– Батюшка наш, Синькевич его фамилия, отец Феодор, его по святому нашей церкви зовут, - он про Израиль на службе сколь раз произнесет, а спросишь - ничего, кроме "Бей жидов, спасай Россию", не скажет. Тогда чему же верить? Да я вам еще давеча говорил: мать с евреем спуталась, отец и сестра Людя их тоже ненавидят...

– Спуталась...
– повторил Евдокимов, сознавая, может быть, первый раз в жизни, что так о своей матери говорит ребенок, сын, и что же тогда ждать? Гибель это...- Ну, у мамы твоей, должно быть, не так уж и хорошо все было? Да и разве за это Бейлиса надобно убить?

– Он маму отобрал!
– непримиримо смотрел, дерзко.

– Не у тебя...
– грустно сказал Евдокимов.
– У твоего отца. А об этом - не нам с тобою судить... Помнишь? Не судите, да не судимы будете...

Мальчик стоял молча, переминаясь с ноги на ногу, Евдокимов почувствовал - хочет сказать что-то, но не решается.

– Боишься кого-нибудь? Скажи. Я помогу - если смогу, конечно.

– Я знаю, кто на самом деле убил Андрюшу, - угрюмо смотрел в землю, замер, закостенел, превратился в изваяние. Холод прошел по спине Евдокимова...

– Знаешь...
– повторил одними губами.
– Тогда... Тогда - скажи, не бойся, я приехал из Петербурга, специально по этому делу! Говори, жизнь человеческая повисла на ниточке, понимаешь? И может, не одного только Бейлиса, понимаешь?

– Их много побьют...
– сказал задумчиво.
– Ладно. Я подумаю. Мне надобно рассказать об этом. Я хотел священнику, да не смог, побоялся. Батюшка - он из "Союза". Двуглавого орла или Русского, я не знаю. Я как бы и сочувствую "союзникам" - здесь знаете сколько евреев развелось? Русскому человеку и не продохнуть! Все захватывают...

Евдокимов смотрел на детское, нервное, подвижное лицо, на глаза, в которых сквозили боль и от чаяние, и думал, что не свои слова говорит ребенок... Да ведь как опровергнуть? Ведь и у самого другие, новые еще не появились, не сформировались.

– Зараза проникает только в больное тело, Женя. Разве русский человек болен? Нет ведь, нет! Это навет! Навет злобных, завистливых тупиц, которые ничего не умеют сами и винят в этом своем природном несчастье всех, кого угодно! А евреев легче всего ругать...

Мальчик повернулся, пошел, не говоря ни слова; на полпути к воротам оглянулся.

– Я подумаю. Приходите через два дня. Матери нет, мне за девочками смотреть надобно, убираться, еду готовить. Приедет мать - заходите, сюда же, на это место. Я все вам скажу и покажу. Это на кладбище...

От избытка чувств Евгений Анатольевич даже перекрестил мальчика вслед...

В тот же вечер, в особняке, понизив голос до предела, сообщил о встрече и о разговоре. Мищук ахнул, Зинаида заплакала.

– Ужас... Какой ужас... Я даже не знаю, что и предположить.

– А я знаю...
– Лицо у Мищука было мрачнее тучи.- Я только то знаю, что вы, любезный друг, совершили непростительную ошибку! Вы обязаны были, слышите! Найти ключ к сердцу мальчика! А теперь - боюсь, что поздно будет...

– Да что же случится, ради Бога?!
– возопил Евдокимов.
– Встретимся мы с ним, расскажет, все раскроем, я и не сомневаюсь!

– Не встретимся. Не раскроем, - холодно сказал Мищук.
– И вообще, давайте расходиться. Спать хочу...

Зинаида смотрела изумленно, похоже было, что такого Мищука она еще не видела. Решив, что Евгений Францевич от долгого сидения тронулся умом, Евдокимов удалился, попрощавшись безразличным кивком. "Пусть знает, нечего заноситься, а то как бы самый-самый, а другие- ничто"...

В Харькове Вера сразу же взяла быка за рога.

– В гостиницу поселимся позже, теперь идите за мной...

Двинулись, Красовский переглянулся с Барщевским.

– Вера Владимировна, мы вам безусловно доверяем, но ведь люди взрослые, что за "Пещеры Лейхтвейса", право! Эжен Сю, ей-богу! Говорите, куда идем, зачем?

Она долго отнекивалась, кокетничала, потом призналась, что ведет в камеру хранения, там служитель принял 14 марта от Латышева пакет с ботинками Андрюши, наволочкой - точно такой же, с вышивкой крестом, какая была обнаружена рядом с трупом, в пещере, и совершили это действо воры только лишь для того, чтобы держать ее, Веру, в узде.

– Чтобы не продала их - в случае недовольства с моей стороны в будущем!
– объяснила.

– Но ведь это уличает их, а не вас!
– выкрикнул Красовский.

– Ботинки - да. А наволочка? Ну, и то-то... Вы идете? Только еще раз поклянитесь, что деньги точно отдадите.
– И пока они оба, чуть ли ни хором проговорили: "Да! Деньги, пять тысяч, отдадим сразу же по возвращении в Киев!" - с места не сошла.

В камере велела позвать Алексея Ивановича; парень в фартуке перекрестился.

– Дак третий день как похоронили.

– А что... с ним случилось?
– едва ворочая языком, спросил Красовский.

– Отравился какой-то дрянью и помер. В одночасье.

– А пакет?
– выспрашивала Чеберякова.

– Пакет он хранил, не так давно киевские ему привезли и на сохранение оставили, да он его унес, еще сказал- мол, так надежнее выйдет. Он один жил, вы ступайте, может, новые жильцы и отдадут?

Домик, в котором квартировал сиделец камеры хранения, располагался у кладбища, почти в центре города. Когда пришли и стали спрашивать, первый же прохожий показал на кучу обгоревших бревен и свалку мусора.

– А как он помер - так домик-то и вслед за ним...
– объяснил с сочувствием.