Конь бледный еврея Бейлиса

– А никак, ваше высокородие, - беспечно махнул ручкой.
– Это опосля прояснится, если вообче прояснится. Не станем напрягаться, всему свое время, значит...

И Евдокимов почувствовал, как где-то глубоко-глубоко внутри возникает нечто холодное и липкое. Понял: лучше не продолжать.

...Проводив надворного советника к выходу, Ананий поднялся на второй этаж, к дверям Мищука, и уверенно постучал согнутым пальцем. Потом отпер и распахнул дверь.

– Идемте...
– повелительно бросил.
– Я провожу вас в комнату Зинаиды Петровны и подожду в коридоре. Поговорите минут пять. Больше нельзя.

– А... в чем дело?
– Мищук встревожено поднялся с постели. Что-нибудь... случилось?

– Случилось. Идемте...

Шел впереди, позвякивая ключами. Мищук вышагивал напряженно, мысли в голове роились самые неподходящие: "Дать ему сейчас по голове, отобрать ключи, забрать Зину..." и, словно угадывая опасность, Ананий проговорил, не оборачиваясь и не сбиваясь с шага:

– Не стоит, Евгений Францевич. Пустое. Внизу специальные люди. Вас не выпустят. Пропадете сразу.

Спина стала мокрой.

– Что... Что значит "сразу"? Болван?

– Я не болван и, замечу, что "сразу" означает сразу. А если вы окоротитесь - то не сразу. В вашем положении "не сразу" дорогого стоит...

Не ответил, что уж тут отвечать. Сказано прозрачно-однозначно. Только вот что Зине объяснить? Между тем Ананий (или кто он там был) открыл комнату Зинаиды Петровны.

– Как я сказал: пять минут.

И, оставив Мищука наедине с узницей, закрыл дверь на два оборота и начал неторопливо прохаживаться по коридору.

– Зина... Милая, добрая...
– Слов не хватало, язык костенел, прилипая к небу.
– Мужайся.
– Как скверно на душе. Как скверно и страшно...

Она прижала кулачки к груди.

– Да неужто так плохо все? Ты пугаешь меня!

Улыбнулся вымученно.

– Я и сам испуган... Да ведь уже и поздно. Пугаться. Прости меня. Я виноват...

– Да в чем же, Господи? В чем?

– Я... Я втянул тебя. В это. И погубил. Прости. Жаль только, что так и не успел обнять тебя. Знаешь, Зина, ты всегда была единственной. Любимой. Желанной... Да ведь я пень. Дурак. Стеснялся, понимаешь? И боялся: а вдруг откажешь? Эх...

Она приникла к нему, гладил ее волосы, лицо, шептал что-то, чего и сам, наверное, не понимал, и так хорошо было, так благостно и спокойно...

– Ты... всегда так... нерешителен был...
– говорила сквозь слезы.
– А я думала: это ничего. Он такой славный. Я так люблю его, всегда любить буду. Всегда!

– Молчи... Господь все видит. И все знает.

Обнялись; будто из воздуха на пороге возник Ананий, заметно нервничая, сказал:

– Идемте.

Сойдя с поезда в Киеве утром, Барщевский, Красовский и Вера Владимировна решили ехать на Лукьяновку.

– Изнервничалась я что-то, - со слезой в голосе проговорила Чеберякова.
– Будьте благовоспитанными мужчинами, проводите даму...

Довод был слишком убедительный, чтобы отказать. Поехали, по дороге Барщевский (сидел впереди один) повернулся к Николаю Александровичу, сказал убито:

– Теперь евреям в Киеве - конец! Да не им одним... И все вы, Вера Владимировна. Не понимаю. Так солидно все началось, так глупо заканчивается...

Вера пожала плечами, бросила на Красовского странный взгляд.

– Вы, господа, многого не знаете и не понимаете.

– Чего же именно?
– не вытерпел Красовский.

– А того, что есть обстоятельства...
– туманно изрекла Чеберякова.
– И вам их не понять.

"Обстоятельства" ждали на Лукьяновке. Когда подъехали - увидели у дома Чеберяковой огромную толпу; стояли мужчины, женщины в черном, молчаливые дети; старухи и выли в голос, многие подносили к глазам платки, кто-то нараспев читал: "Со святыми упокой..."

– Господи...
– одними губами сказала Вера, с хриплым криком срываясь с места. Неслась к дому дикими прыжками, словно волчица, которую приготовились забить егеря.

Красовский повернул к Барщевскому побелевшее лицо.

– Вы ведь правы оказались, теперь евреев ничто не спасет...

– Да что случилось?!
– завопил Барщевский, теряя самообладание.

– Вы сидите здесь - от греха... А я сейчас узнаю...
– спрыгнул на дорогу, быстрым шагом направился к дому.

Толпа молчаливо пропускала, один раз кто-то сказал в спину:

– Раньше надобно было меры принимать, ваше благородие...

Оглянулся, увидел непримиримое лицо, зло сжатые губы.

– Какие, какие меры, мать вашу так! Вы все молчите, я ничего не могу узнать, полиция изолирована - из-за таких, как вы! Чего молчишь?

Но непримиримый отозвался:

– Вас всех евреи купили, а мы теперь плоды вашей продажности пожинаем...

Влетел, уже плохо соображая, на второй этаж, здесь вой и всхлипывания звучали особенно громко и безысходно, с трудом протиснулся сквозь плотную людскую стену. Комната, в которой оказался, была спальня. На широкой кровати лежали рядом Женя Чеберяков и его сестра Людя или Люда (так было правильнее, но все называли ее почему-то на "я"). С белыми лицами, синими кругами вокруг глаз, руки по-покойницки сложены на груди. У кровати на коленях, положив голову на край, стоял отец Василий Чеберяков и, давясь рыданиями, рассказывал (наверное уже не в первый раз), как все случилось. Жены он пока не замечал, та вдавилась в стену и, стиснув руки, бесслезно подвывала.

– Вчерашний день рано заявился мущина, - вещал Василий.
– Я сразу подумал - что-то не так... Улыбчивый, в руках коробка с тортом - ну, это потом ясно стало... Говорит: это, мол, от Сыскной полиции подарок.

Красовский почувствовал, как уходит из-под ног пол. Впервые за долгие годы службы стало по-настоящему страшно... Василий между тем повышал и повышал голос, он уже не столько кричал, сколько безнадежно и страшно хрипел. Но слова понятны были.

– Это, говорит, торт из лучшей кондитерской, от Франсуа. Я как бы и обалдел, - бедные мы, по недостатку денег такого сроду не едали, а он покрутил с улыбкой и велел строго, чтобы ели только дети, они, мол, так честно, так достойно вели себя во время следствия... Мне бы, дураку, сообразить, чт о никто их еще и не допрашивал ни разу, да я так обалдел, что дар речи потерял!
– Василий разрыдался и, пытаясь справиться с вдруг нахлынувшим отчаянием, молча приложился лбом к лицу мертвого сына. Ну...
– давился слезами, из носа текло, не замечал, - пришли с прогулки Женя и Людя, обрадовались так... О-о-оу-у-ууу...
– взвыл, колотя себя по лицу, по голове.
– Поели... Через час колики и... все... Умерли бедные детки мои...

На этих словах Красовский стал протискиваться в обратном направлении, моля Бога, чтобы не опознали и не убили. Но - не тут-то было...

Кто-то крикнул визгливо:

– Вот он, убийца! Бей его! Бей!

Толпа развернулась и поперла. Здесь, в доме, мало что можно было сделать - слишком кучно стояли, но в мгновение ока поток вынес Красовского во двор и на улицу, швырнули, удары посыпались градом. Извивался, стараясь защитить голову, грудь и живот... Сквозь толпу протискивался священник в рясе, с крестом. Остановился около самых буйных (лупили пристава ногами изо всех сил), сказал негромко: