Конь бледный еврея Бейлиса

Тренькнул телефон, Блувштейн снял трубку и, выслушав короткое сообщение, вытер кулаком разом взмокший лоб.

– Отход в шесть утра. Все. У нас на провсе - три часа! Вот три адреса... Сотрудники Шуб, Фарерман, Каган и Гринштейн - в авто и пулей! Одна рука здесь, другая нога - там!

Каган взял бумажку с адресами, медленно прочитал вслух:

– "Житомирская, Лапский, Елисаветинская"... Улицы, значит? Ну, это не есть проблема. Через полчаса - туда, через пять минут - обратно, итого имеем сорок минут.
– Вскинул голову: - Тут стоит: "Чеберякова, Розмитальский, Галкин". Объясните или потом? 2

– Читаю...
– Блувштейн подслеповато разглядывал листок с бледно-голубоватым текстом.

– Слушали: о погромной деятельности членов-организаторов монархического сообщества имени "Двуглавого орла" Галкина, Розмитальского и их пособницы - Веры Чеберяковой. Означенные лица...

– А как их зовут?
– поднял руку Гринштейн. Он вдруг стал похож на гимназиста, задающего учителю интересный вопрос.

– Не знаю...
– пожал острыми плечами Блувштейн.- А зачем? Мы читали ихние показания на суде, здесь, в Киеве, они говорили так, что Менделю Бейлису светила виселица! Да плевать на Бейлиса, что такое Бейлис? Чуждый приказчик ев рейской больницы, прихвостень эксплуататора Зайцева, капиталиста и богатея! Под нож пошли бы тысячи бедных, нищих евреев...

– По фамилии "Иванов" - "Петров" - "Сидоров"...- втиснулся все тот же голос.

Блувштейн вгляделся.

– Глупая ирония... Все люди братья. Мы бы имели жуткий погром! Нет, товарищи... Не интеллигентская трепотня делает успех в революции. В тот миг, когда мы остановимся и откажемся перестрелять тысячи людей - в этот самый миг мы погибнем. Поехали. Времени нет.

– Мендель-Шмендель...
– задумался Цвибак.
– Ну как же! Я читал! Это о ритуальном убийстве младенца Ющинского! Все, я загорелся! Пошли, товарищи! Погромщикам еврейских трудящихся мы дадим достойный отпор!

– Ющинский был совсем не младенец, а мальчик 13 лет, - вдруг сказал следователь Шуб, он сидел в углу комнаты, развалившись в ободранном кресле времен Екатерины II. Такие кресла имели широко раздвинутые подлокотники, потому что садились (зачастую) дамы в кринолине и места должно было хватить и упитанной попке и тяжелому платью.
– Черт знает, что такое! Мне стыдно вас слушать! Нельзя разговаривать в святом месте правосудия с таким ужасающим местечковым акцентом! Вы же служите диктатуре пролетариата! Вы взгляните на себя! Патлатые! Нечесаные! А рост? А объем худосочной груди? Вы дохлое племя, и мне больно вас видеть! Революции должны были бы служить евреи древнего Израиля, потому что у них не было примеси иноверной и инородной крови! Я был в Петербурге, я - рэволюцьионэр, я обогащаю себя всей культурой человечества, и потому я пошел в музэй! Я видел картину: "Христос и грешница". Неважно - никакого Христа никогда не было, мы это знаем! Но что я увидел на этой картине? Я не увидел на ней истинных, древних евреев! Я увидел вас, всех вас - с нечистыми, опухшими лицами плутов и пройдох! С толстыми носами, с маленькими нечестными глазками, неряшливых и неопрятных! Лучше горькая, но правда! Чем сладкая, но ложь!
– с чувством исполненного долга Шуб развалился в кресле еще больше, растворившись в спинке, подлокотниках и ножках.

– Я думаю...
– побелел Блувштейн, - что мы сейчас заслушаем дело бывшего чекиста товарища Шуб - об его выраженном антисемитизме!

– Это не антисемитизм...
– буркнул Шуб.
– Это горькая правда! Вы сами даете повод издеваться! Посмотрите на меня...

Белобрысый, коротко подстриженный, затянутый в ремни, наверное, и среди гвардейских он не слишком бы выделялся. Образчик истовой службы и веры в себя...

– Ладно, я думаю, что все изменится теперь, - примирительно улыбнулся председатель.
– Товарищи, это раньше, раньше ненавидели нас только за то, что мы евреи. Сегодня нас ненавидят по делу, не зазря! В конце концов сегодня именно мы карающий меч диктатуры пролетариата, и я горжусь, что наш народ не побоялся взвалить на свои хрупкие плечи всю мощь революционного возмездия.

– Он взмахнул рукой, как на митинге, и все сочувственно зааплодировали.

– Вы повторяетесь, - перебил все тот же голос.

– Я позволю себе закончить...
– Блувштейн снова взял в руки листок с постановлением.
– Означенные лица состояли на секретной службе в Киевском охранном отделении и в Киевском же губернском жандармском управлении, являясь "секретными сотрудниками" вышеозначенных органов. Своей деятельностью оные способствовали борьбе режима против революцьи. Постановили...
– обвел присутствующих тяжелым взглядом.
– Рас-стре-лять! Возражений нет?

– А куда девался из текста Бейлис и навет на нас, то есть еврейский народ? Я не имею согласия!
– выкрикнул Гринштейн.
– Говорили-говорили, а вышел пшик!

– Ты местечковый идиот, Гринштейн, а не чекист!
– белея, процедил Блувштейн.
– Неужели непонятно? То, что мы "слушали", - это "совершенно секретно"! Это только для ВЧК! А то, что "постановили", - это распубликовывается во всеобщее сведение, ты понял? Наша объективность и беспристрастие не должны иметь сомнения в массах! Всем уяснено?

Молча поставили подписи. Блувштейн рассмеялся:

– Я только хотел сказать, товарищи, что какие мы евреи? Забудьте! Мы прежде всего ленинцы! Большевики-коммунисты, товарищи!

Арестованных доставили в гараж, строение располагалось в глубине сада, - кирпичный домик с оштукатуренными стенами. Чеберякова затравленно обвела глазами грязные, испачканные бурыми пятнами стены.

– Кончать станете?
– В блеклых глазах равнодушное отчаяние, на миловидном лице, еще сохраняющем отзвук былой красоты, серая маска смерти.

Розмитальский - статный старик в заношенном черном сюртуке, прислонился к стене, видно было, что держится из последних сил и вот-вот упадет. Только Галкин- стареющий идеолог "Двуглавого орла", вел себя подчеркнуто независимо. Смерив чекистов презрительным взглядом и сделав резкий жест правой рукой- будто отшвыривал, произнес непримиримо-ненавистно:

– Я ведь предупреждал тогда! Я предупреждал! Я сказал: у евреев на Лукьяновке собираются раввины и революционеры! Темная революционная партия! Они убили Андрюшу Ющинского и выпили его кровь! Маца Гезир1, маца Гезир вот была их цель! Они нажрались этой мацы и сделали революцию, и вот, торжествует Израиль! Бедный мальчик, несчастный мальчик. Родина моя, ты в крови невинной, и вот - 6662!

– Привяжите женщину, - негромко распорядился Блувштейн. Сощурив глаза, наблюдал, как привычно-ловко коллегия городской ЧК выполняет приказ (больше некому было, обслугу и красноармейцев отправили, не для простых глаз существовал этот гараж).
– Чеберякова! Мы все равно вас расстреляем - я честный человек и никогда здесь, в этом святом месте правосудия, не лукавлю! Но если вы сознаетесь. Если же нет - мы вас заставим, и вы будете иметь хуже! Я жду ответа...

– Не виновата! Не виновата ни в чем!
– мотала головой, словно загнанная лошадь, пена пошла.

Самуил Цвибак подошел с клещами, зацепил ухо.

– Рано пенишься, красавица...
– И сладострастно рванул.

Она закричала дико, страшно и тяжело повисла на ремнях.

– Сволочи, жиды, - хрипел Галкин.
– Мало громили вас, мало резали, мало жиденятам вашим бошки об кирпич расшибали, я знал, знал - вы всему голова, вас надо было, вас...

Шуб поймал холодный взгляд начальника, подошел и не целясь выстрелил Галкину в лицо. Вышибло мозги, они хлестнули по штукатурке, растекаясь студенистой розовой массой.