Конец главы

После ее ухода он задумался над той неоспоримой истиной, что у каждого своя забота. У Эдриена она сейчас тоже была: его приемные дети, Шейла и Роналд Ферз, болели корью, вследствие чего он был низведен до уровня парии в собственном доме, так как его жена, испытывавшая священный ужас перед заразными болезнями, обрекла себя на затворничество. Судьба Клер волновала его не слишком сильно. Он всегда считал ее одной из тех молодых женщин, которые склонны закусывать удила и платятся за это тем, что рано или поздно ломают себе шею. Динни в его глазах стоила трех Клер. Но семейные неприятности Клер тревожили Динни, а тем самым приобретали значение и для Эдриена. У Динни, кажется, особый дар взваливать на себя чужое горе: так было с Хьюбертом, затем с ним самим, потом с Уилфридом Дезертом, а теперь с Клер.

И Эдриен обратился к попугаю сестры:

– Несправедливо, Полли, верно?

Попугай, который привык к Эдриену, вышел из незапертой клетки, уселся к нему на плечо и ущипнул его за ухо.

– Тебе это тоже не нравится, да?

Зеленая птица издала слабый скрипучий звук и передвинулась поближе к его жилету. Эдриен почесал ей хохолок.

– А ее кто погладит по голове? Бедная девочка!

Его размышления были прерваны возгласом сестры:

– Я не позволю еще раз мучить Динни!

– Эм, - спросил Эдриен, - а мы беспокоились друг о друге?

– В больших семьях это'о не бывает. Ко'да Лайонел женился, я была с ним ближе всех. А теперь он судья. О'орчительно! Дорнфорд... Ты е'о видел?

– Не приходилось.

– У не'о не лицо, а прямо портрет. Я слышала, в Оксфорде он был чемпионом по прыжкам в длину. Это хорошо?

– Как говорится, желательно.

– Превосходно сложен, - заметила леди Монт.
– Я присмотрелась к нему в Кондафорде.

– Эм, милая!..

– Ради Динни, разумеется. Что делать с садовником, который вздумал укатывать каменную террасу?

– Сказать, чтобы перестал.

– К о'да ни выглянешь из окна в Липпин'холле, он вечно тащит куда-то каток. Вот и гонг, а вот и Динни. Идем.

В столовой у буфета стоял сэр Лоренс и вытаскивал из бутылки раскрошившуюся пробку:

– Лафит шестьдесят пятого года. Один бог знает, каким он окажется.

Открывайте полегоньку, Блор. Подогреть его или нет? Ваше мнение, Эдриен?

– Раз вино такое старое, лучше не надо.

– Согласен.

Обед начался молчанием. Эдриен думал о Динни, Динни думала о Клер, а сэр Лоренс - о лафите.

– Французское искусство, - изрекла леди Монт.

– Ах, да!
– спохватился сэр Лоренс.
– Ты напомнила мне, Эм: на ближайшей выставке будут показаны кое-какие картины старого. Форсайта. Поскольку он погиб, спасая их, мы все ему обязаны.

Динни взглянула на баронета:

– Отец Флер? Он был хороший человек, дядя?

– Хороший?
– отозвался сэр Лоренс.
– Не то слово. Прямой, да; осторожный, да - чересчур осторожный по нынешним временам. Во время пожара ему, бедняге, свалилась на голову картина. А во французском искусстве он разбирался. Он бы порадовался этой выставке.

– На ней нет ничего, равного "Рождению Венеры", - объявил Эдриен.

Динни с благодарностью взглянула на него и вставила:

– Божественное полотно!

Сэр Лоренс приподнял бровь:

– Я часто задавал себе вопрос, почему народы утрачивают чувство поэзии. Возьмите старых итальянцев и посмотрите, чем они стали теперь.

– Но ведь поэзия немыслима без пылкости, дядя. Разве она не синоним молодости или, по меньшей мере, восторженности?

– Итальянцы никогда не были молодыми, а пылкости у них и сейчас хватает. Посмотрела бы ты, как они кипятились из-за наших паспортов, когда мы были прошлой весной в Италии!

– Очень тро'ательно!
– поддержала мужа леди Монт.

– Весь вопрос в способе выражения, - вмешался Эдриен.
– В четырнадцатом веке итальянцы выражали себя с помощью кинжала и стихов, в пятнадцатом и шестнадцатом им служили для этого яд, скульптура и живопись, в семнадцатом - музыка, в восемнадцатом - интрига, в девятнадцатом - восстание, а в двадцатом их поэтичность находит себе выход в радио и правилах.

– Было так тя'остно вечно видеть правила, которых не можешь прочитать, - вставила леди Монт.

– Тебе еще повезло, дорогая, а я вот читал.

– У итальянцев нельзя отнять одного, - продолжал Эдриен.
– Из века в век они дают великих людей в той или иной области. В чем здесь дело, Лоренс, - в климате, расе или ландшафте?

Сэр Лоренс пожал плечами:

– Что вы скажете о лафите? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет назад тебя с сестрой еще не было на свете, а мы с Эдриеном ходили на помочах. Вино такое превосходное, что этого не замечаешь.

Эдриен пригубил и кивнул:

– Первоклассное!

– А ты как находишь, Динни?

– Уверена, что великолепное. Жаль только тратить его на меня.

– Старый Форсайт сумел бы его оценить. У него был изумительный херес. Эм, чувствуешь, каков букет?

Ноздри леди Монт, которая, опираясь локтем на стол, держала бокал в руке, слегка раздулись.

– Вздор!
– отрезала она.
– Любой цветок - и тот лучше пахнет.

За этой сентенцией последовало всеобщее молчание.

Динни первая подняла глаза:

– Как чувствуют себя Босуэл и Джонсон, тетя?

– Я только что рассказывала о них Эдриену. Босуэл укатывает каменную террасу, а у Джонсона умерла жена. Бедняжка. Он стал дру'им человеком. Целыми днями что-то насвистывает. Надо бы записать его мелодий.

– Пережитки старой Англии?

– Нет, современные мотивы. Он ведь просто придумывает их.

– Кстати, о пережитках, - вставил сэр Лоренс.
– Динни, читала ты такую книжку: "Спросите маму"?

– Нет. Кто ее написал?

– Сертиз. Прочти: это корректив.

– К чему, дядя?

– К современности.

Леди Монт отставила бокал; он был пуст.

– Как умно сделали в тысяча девятисотом, что закрыли выставку картин. Помнишь, Лоренс, в Париже? Там были какие-то хвостатые штуки, желтые и голубые пузыри, люди вверх но'ами. Динни, пойдем, пожалуй, наверх.

Вскоре вслед за ними туда же поднялся Блор и осведомился, не спустится ли мисс Динни в кабинет. Леди Монт предупредила: