Конец света: первые итоги

В 1979 году Всемирный торговый центр отпраздновал свое шестилетие. В романе «1979» два отвратительных бездельника — надменные и циничные туристы — встречаются в Тегеране в разгар исламистской революции. Они отсиживаются в захудалой гостинице. Кристофер болен, но обувает свои Berluti и тащится через весь город, надеясь попасть на разнузданную вечеринку, где подают армянский коньяк и предлагают отведать сябу-сябу. Его приятель — дизайнер по интерьерам — предпочитает ходить в сандалиях. «Носить сандалии, dear, — значит дать пощечину буржуазии, — поучает он, — этой старой шлюхе». А потом все катится кувырком. Обстановка в городе напоминает упаднические фильмы Висконти: одна диктатура сменяет другую.

Наши два героя — гомосексуалисты, но отнюдь не мусульмане. И вдруг они осознают, что оказались на борту «Титаника». Вокруг все рушится, но рушится все и в их душе. Мне редко попадал в руки настолько дерзкий роман: описывать подъем исламизма таким вот шутливым и кичливым тоном — это надо было набраться смелости. Но худшее впереди. Несколькими главами позже один из героев, пытающийся спастись на Тибете, попадает в руки китайских властей. Его путешествие заканчивается в ляогае — китайском ГУЛАГе, где он быстро избавляется от лишнего веса. «1979» — своего рода трэш-версия «Пляжа» Алекса Гарленда — это сказка без морали, снобская и фантастическая одиссея, плутовская авантюра, повествующая о приключениях избалованного подонка Дон Кихота — бывшего господина в стране бывших рабов.

Поразительная книга, увлекательная и абсурдная. Книга, задающаяся вопросом о том, на что похожи два наших новых врага — мусульманский фундаментализм и китайский империализм. Она заслуживает сотого места в рейтинге 100 лучших книг ХХ века потому, что объявляет о его конце. Истории богатых туристов намного ценнее современной демагогии и вкусовщины. Крахт описывает кошмарный сон, напоминающий реальный мир, — планету без победителей, эпоху, в которую проигрывают все, но лучшие из проигравших все же остаются верны определенным принципам. Например таким: «Я никогда не питался человеческим мясом».

//- Биография Кристиана Крахта — //

Кристиан Крахт родился в 1966 году в Немецкой Швейцарии. Рос в США, Канаде и на юге Франции. Долго жил в Бангкоке: я не исключаю, что он такой же безнравственный тип, как и его персонажи. В 1995 году, когда ему едва исполнилось 29 лет, вышел его первый роман «Faserland», имевший в Германии шумный успех. Тогда Крахта относили к поп-литературе наряду с Флорианом Иллиесом (автором «Поколения Гольф», не переведенного во Франции) и Беньямином фон Штукрад-Барре (автором нескольких книг, также не переведенных на французский язык). Я познакомился с обоими в 2001 году, во время памятного лекционного турне по Германии с романом «99 франков». Почему Франция почти не проявила интереса к «дружной компашке» бошей? Кристиан Крахт является также автором романов «Королевская грусть» («Tristesse royale», 1999) и «Тогда я буду на солнце и в тени» («Ich werde hier sein im Sonnenschatten und im Schatten», 2008). Роман «1979» вышел на французском языке в 2003 году в издательстве «Denoël». Если уж в кои-то веки вам попался современный немецкоязычный писатель, который не так стар, как Гюнтер Грасс, не так зануден, как Петер Хандке, и не так раскручен, как Патрик Зюскинд, не лишайте себя удовольствия его прочитать!

Номер 99. Ален Пакадис. Шикарный молодой человек (1978)

Я страшно зол на Лорана Шолле, который в 2002 году переиздал «Шикарного молодого человека» («Un jeune homme chic») в издательстве «Denoël». До этой даты я мог гордиться тем, что я — один из немногих буржуа, населяющих Шестой округ Парижа и являющихся обладателем культовой книги величайшего панк-критика вселенной. Я мог эпатировать друзей, делая вид, будто случайно забыл на журнальном столике знаменитый томик в оранжевой обложке, с которой смотрит автор — с сальными волосами, в криво сидящих солнечных очках Ray-Ban и смокинге (в одной петлице — гвоздика, в другой — английская булавка). Книга становится культовой в силу причин, не связанных с текстом: ограниченный тираж, неизвестный (по возможности покойный) автор, неуловимый издатель, выпендрежный сюжет. Единственная книга Алена Пакадиса отвечает всем перечисленным критериям. Этот сборник декадентских заметок светского репортера газеты «Libération» по выходе из печати в 1978 году получил весьма ограниченную известность, даже несмотря на многим памятное выступление нетрезвого автора в телепередаче «Апостроф». Пакадис — прожигатель жизни, гомосексуалист, алкоголик и наркоман — умер спустя несколько лет после публикации книги, задушенный своим дружком. А на следующий год закрылось престижное издательство «Le Sagittaire», руководимое литературными бунтарями-семидесятниками Рафаэлем Сореном и Жераром Геганом. Что касается сюжета книги, то он не мог быть придуман никем, кроме истинного денди. Это путевой дневник заядлого полуночника, описывающий панк-концерты 1977 года, приемы у Кензо и Пако Рабанна и цитирующий высказывания Игги Попа и Дебби Харри, пересыпанные ссылками на знаменитых нью-йоркских знакомых Энди Уорхола. Пакадис с раздражающей ленью плетет свой рассказ, склеенный из поверхностных впечатлений и обкуренной элегантности: «Отныне мы сможем показать миру наши бледные лица и наши сердца цвета сумерек, ибо OUR TIME IS UP» [10] , «Шикарный молодой человек», нередко становившийся предметом копирования со стороны друзей автора (Тьерри Ардиссона, Бейона, Патрика Эделина) и даже плагиата со стороны завистливых выскочек (Эрика Даана, Оливье Зама и меня), остается непревзойденным образцом разгула тошнотворного нигилизма и настольной книгой всякого разочарованного завсегдатая ночных клубов. Тем не менее он выступает в обрамлении двух других текстов: «Розовой пыльцы» Шуля, опубликованной шестью годами раньше, и «НовоВидения» Ива Адриена, вышедшего двумя годами позже. Достойный ученик Уильяма Берроуза и Хантера С. Томпсона, Пакадис полагал, что пишет «историю панка, увиденную изнутри»; он не знал, что настанет день, когда мы главным образом увидим в его тексте сияющий символ сгинувшей эпохи.

10

Наше время вышло (англ.)

Никому не дано понять ночь. Люди, которые каждый день ходят на работу, которым хватает мужества (или чувства долга), чтобы вставать по утрам, ни за что не поймут тех, кто никогда не спит и ничего не ждет от светового дня, — тех, кто просыпается в половине седьмого вечера, провонявший табаком, алкоголем и разочарованием, и упорно занимается саморазрушением, лишь бы спрятаться от одиночества. Но Ален Пакадис не просто рассказывал о ночи — он вносил на газетные страницы поэзию.

Вот для того-то и нужны светские хроникеры! Мы полагаем, что они составляют списки звезд и сочиняют залихватские подписи к фотографиям, порой неизвестно зачем отвлекаясь на каких-то пьяниц, возомнивших о себе бог весть что, тогда как на самом деле они стремятся совсем к другому: описать страхи элиты и способ существования новой аристократии, тайком протащить в газету фривольную роскошь, прихватив в качестве безбилетного пассажира еще и стиль. Пруст, Фицджеральд, Саган, Агата Годар и Бертран де Сен-Венсан — все они бойцы одного и того же невидимого фронта! Дух современности может найти концентрированное выражение в самой никчемной вечеринке. Что же делал Пакадис в своей отвязной панк-манере? Да просто-напросто сочинял роман, то есть вел нечто вроде репортажа, обладающего собственной тайной. Черные очки позволяли ему видеть то, чего не видели другие: «Серебряные веки и лунный цвет лица — спутники любви и смерти» (11 июня 1975). «Реальности не существует; за фасадом, за внешней оболочкой — пустота; меня нет, как нет и вас, читающих эти строки» (июнь 1979).

Отныне, чтобы пустить пыль в глаза молодым кретинам, незнакомым с творчеством ершистого Пакадиса, мне, пожалуй, будет достаточно рассказать одну историю. Как-то вечером, это было в 1985-м, я встретил Алена Пакадиса в квартале Бержер, — он в одиночестве стоял у колонны и плакал. Плакал он потому, что его не пустили во Дворец. От его вечернего костюма с нацепленными флюоресцирующими беджиками несло блевотиной. По-моему, он даже успел наделать в штаны. Шмыгая сопливым носом, он пытался нюхать подобранный с земли комочек «спида». Человека, олицетворяющего то, что Франсуа Бюо назвал (в эссе, по большей части посвященном именно ему) «духом1970-х», дворцовая служба охраны вышвырнула вон, как какого-нибудь бомжа. Фабрис Эмаэр умер, освободившееся место заняли совсем не шикарные молодые люди, и Пакадис перестал быть для них желанным гостем. Он топтался у входа и, шамкая беззубым ртом, требовал бесплатной выпивки, хотя в любую минуту мог свалиться в коме. В те времена я не был достаточно знаменит, чтобы провести его на дискотеку, воплощением блеска которой он сегодня слывет. Ага, как же! Блеск, вашу мать, сказала бы Зази у Кено. Да его вышибли под зад коленом! Между легендой и реальностью лежит пропасть. Вспомним Фицджеральда в последние годы жизни — тогдашняя молодежь считала, что он давно умер. Керуак, Блонден, Буковски, Томпсон — все они превратились в пародию на самих себя. Лучшее, что можно делать с этими сильно покоцанными гениями, — читать их книги. Общение с ними — далеко не подарок. Придавленные грузом собственных персонажей, они полагали необходимым постоянно выеживаться, чтобы оставаться на высоте легенды. Существование обернулось для них тяжким бременем; а, что ни говори, быть убитым маской — хреново. Я ограничился тем, что посадил Алена Пакадиса в такси. Он сразу уснул, пуская слюни на стекло. Мне пришлось открыть окно, не то я задохнулся бы. Когда мы подъехали к его дому, он с большим достоинством пробудился, выбрался из машины и пошел прочь, держа спину подчеркнуто прямо, что свойственно конченым алкоголикам и людям, утратившим последнюю надежду. В своей книге он написал: «Занимается день; от этого мне хочется умереть». Несколько недель спустя он очистил помещение.

//- Биография Алена Пакадиса — //

Родился в 1949 году в Париже; умер 37 лет спустя в том же городе. Ален Пакадис — с его выходками, повадкой опустившегося ниже некуда пьяницы, черными очками на толстом шнобеле, но главное — с его свободой самовыражения, редкостной для газетной журналистики (с ноября 1975-го его колонка в «Libération» выходила под названием «White flash» [11] , впоследствии была переименована в «Nightclubbing» [12] , — олицетворяет литературный панк. Все репортеры светской хроники, пытающиеся в статьях показать себя в наиболее выгодном свете, в неоплатном долгу перед этим трэшевым меломаном и эрудитом, способным в одном предложении процитировать Бодлера и группу «Stooges», а кроме всего прочего, еще и блистательного интервьюера, сочувствующего и дерзкого одновременно, публиковавшего свои материалы в «Façade» и «Palace magazine». Сегодня нам известна причина его экзистенциального страха — его мать покончила с собой в 1970 году, толкнув сына в объятия светской тусовки и тяжелых наркотиков. Гомосексуалист, сидевший на героине, он, скорее всего, умер бы от СПИДа, если бы тогдашняя подруга-транссексуал не задушила бы его по его собственной просьбе. К несчастью, стремительная жизнь плохо совместима со старостью.

11

«Белая вспышка» (англ.)

12

 «Обзор ночных клубов» (англ.)

Номер 98. Виктор Пелевин. Хрустальный мир (1999) и Generation «П» (2001)

Тяжелые наступают времена: русские страдают от нашего остракизма, и я далеко не уверен, что в сознании многих слово «остракизм» не рифмуется со словом «расизм». Да, признаемся честно: русские для нас — это здоровенные дебилы, питающиеся водкой, разгуливающие в шапках и в обнимку со шлюхами, танцующие казачок на виллах Сен-Тропе и проливающие слезы по миллиардам, потерянным в результате последнего банковского кризиса. Образ бывших граждан Советского Союза вызывает у нас улыбку: на что еще они способны, если не продавать нам контрабандную икру или нефть да хрумкать толченое стекло, выдавая себя за бывших князей. При этом мы как-то забываем, что именно они придумали современный роман, следовательно, вполне может оказаться, что у живущих ныне русских писателей найдется пара-другая историй о своей новой империи — империи капитализма. Виктор Пелевин появился как раз вовремя, чтобы опровергнуть предрассудки, оскорбительные в первую очередь для нас самих. Этот истероидный романист служит живым доказательством того, что искусство не имеет границ: возьмите западное смятение, умножьте его на трагедию сталинизма и наступление материализма, и, боюсь, Булгаков покажется вам несколько старомодным.

«Хрустальный мир» — это сборник из шести рассказов, опубликованный в Москве в 1996 году. Что их объединяет? Галлюцинирующее письмо, вторжение в реальность иррационального, ощущение повсеместного бардака, пляска с призраками. Два накачанных кокаином солдата-параноика в разгар революции 1917 года случайно сталкиваются в Петрограде с Лениным; сумасшедшая колдунья устраивает браки с погибшими воинами; две московские проститутки неожиданно вспоминают, что они — бывшие партийные работники…

Проблема, стоящая перед современными русскими писателями, заключается в следующем: как рассказывать истории людям, которых тошнит от историй? Те, кто пережил крах сначала царизма, затем коммунизма, затем взрыв в Чернобыле и под занавес — расцвет олигархии, не верит уже ничему. Ни один другой народ не испытал столько разочарований на протяжении одного-единственного века. В России реальность так же переменчива, как сон.

Так какие книги предложить этим людям? Виктор Пелевин нашел свое решение: он описывает мир, в котором каждый элемент стоит другого. Камю называл его абсурдным, мы ограничимся термином «хаос». Пелевин творит фантасмагорическую транссексуальную литературу, одержимую постоянной проверкой самоидентичности и густо замешанную на бредовых видениях, в которых скрещиваются «Матрица» и Толстой. Его персонажи только тем и занимаются, что изучают свои паспорта, словно желают в очередной раз убедиться, что они действительно существуют.