Контрафакт

– Сейчас направо, на мостик и налево, – сказал Лешка Леониду Петровичу. Ай да Лешка, освоился, змей! В кузове сделалось тепло, Вадик расстегнул курточку.

– Во печка у иномарки: такой кузов нагрела! – осмелился он вступить в разговор.

– Это москвичевская, – отозвался Леонид Петрович. Леша мне ее пристроил.

Что тут скажешь? Разве что еще раз мысленно воскликнешь:

– Ай да Лешка!

Тут машина остановилась, прижавшись к тротуару. Прибыли.

– У нас коммуналка, – говорил Лешка, когда они поднимались по лестнице. – Но хозяйки сейчас нет: она по суткам дежурит. Комната хорошая, светлая. Да ты увидишь. Рядом авторынок. Слыхал про московский авторынок? Называется – Южный порт. Увидишь – закачаешься. И уже у двери в свою квартиру вдруг повернулся к Вадику и, глядя прямо ему в глаза, сказал слегка дрогнувшим голосом.

– Только не удивляйся. Договорились?

Вадик пожал плечами:

– Договорились…

А что он мог еще сказать? Да ничего.

В общем, они вошли в комнату, а там на раскладном диванчике сидела Манька и смотрела на Вадика широко раскрытыми глазами.

– Приехали?

– Приехали.

Попробуй тут разобраться в чувствах – полная сумятица. В голове проносились обрывки мыслей: «Так Манька же еще… ай да Лешка… что же ты делаешь, змей… и вот это он ее под себя… она же поломается… а глаза как были бесстыжими…» И чувство тоски и почему-то – страха. Сказано же – сумятица! И он стоял, совершенно не зная, что сказать, только выкатывал глаза, как настоящая овца. Счастье еще, что среди непонятных образовалось и одно понятное чувство: чувство голода. И Вадик произнес с каким-то даже облегчением:

– А я есть хочу!

– О! У меня все готово, – подхватила Манька. – Пошли на кухню. На кухне будем.

Еще только начинался ноябрь, а в Москве уже вовсю топили, батареи пылали жаром. В квартире было тепло, и на Маньке болтался только короткий домашний халатик, тоненький. Так как ничего под тонким халатиком не вырисовывалось: ни лямок никаких, ни шовчика, ни застежек, получалось, что под халатиком ничего не было: тщедушное тело, да и только. И грудей никаких не наблюдалось – вот ведь удивительное дело! Так, что-то остренькое обозначилось уже на кухне, при повороте к кастрюле, да и то: то ли обозначилось, то ли показалось – еще вопрос.

– Как же так, – думал Вадик, – ведь рано, ведь нет же еще ничего! – И сам себе резонно возражал: если к восемнадцати годам нет, то уж и не вырастет!

Манька между тем разливала борщ – она с утра борщ приготовила! А подавала так: в левой руке держала почти полную тарелку, а в правой – полный «уполовник». «Уполовник» плыл над тарелкой, роняя горячие капли, некогда тарелка водворялась на место, дополнял ее до краев. Точно так же дома разливала борщ мать, кормя его с Лешкой. От этого на душе потеплело, и Вадик с потеплевшей уже душой принялся за борщ. Борщ был вкусным.

– Погоди, братик, давай за встречу!

Манька проворно достала водку и стаканы. Лешка налил: Маньке чуть-чуть, себе и Вадику. И вот что странно: себе и Вадику он налил не по стакану, как следовало ожидать, а по полстакана. Лешка, безусловно, становился столичной штучкой.

Спать Вадика положили на полу, а Лешка нахально улегся с Манькой, разложив диванчик.

«Вот змей, – ворочалось в нетрезвой голове, – и вот это такую недомеренную трахать!»

Хотелось встать, забрать у брата Маньку-недоростка, поднять сильными руками и уложить куда-нибудь, например на свое же бесхитростное ложе, а самому сесть рядом и сидеть до утра – пусть спит. Но мало ли что хотелось. По жизни-то не все у Вадика желания выполнялись. Даже можно сказать, что большинство желаний как раз и не выполнялось у Вадика по жизни. Так и это: заглушилось, слава богу, не успев развиться. Тем более что Манька мгновенно уснула, лишь голова коснулась подушки. Она даже тихонько всхрапнула и по-детски пошлепала губами.

Вадик как-то сразу успокоился, да и уснул.

Утром, когда Манька ушла мыться, Лешка положил Вадику руки на плечи и смотрел некоторое время – глаза в глаза, словно читал что-то, спрятанное в глубине зрачков. Потом сказал:

– Ты не думай, я ее не заманивал. Она сама ко мне подалась. Приехала, и все тут. И это… Она на вид только такая сикилявая, а так-то – настоящая баба. – И еще: – Я ее не обижу.

Ну насквозь видел Вадика, змей!

– Давай, – сказал Лешка, – собирайся. Поедешь с нами, посмотришь, как мы крутимся тут…

– Манька что, тоже с тобой крутится?

– А как же! Думаешь, она только борщи варить способна? На этом одном в Москве, брат, не продержишься. Собирайся, собирайся, Манька, вон, уже готова.

– Нищему собраться – только подпоясаться! – бодро пошутил Вадик.

И они отправились.

– Семья, – засмеялась Манька, когда они подошли к автобусной остановке, – семейка!

«Ну и что, ну и семья», – спокойно подумал Вадик. Он был при семье, то есть при Лешке. От этого на душе становилось легко и весело.

Круглое здание немыслимых размеров насчитывало семь этажей. Оно было окружено двумя пандусами – на уровне этажей первого и третьего. Если бы снять с этого здания крышу и посмотреть на него сверху, можно было бы увидеть четыре концентрических окружности, образующие круг и три кольца: арену, амфитеатр, с пластмассовыми стульями, фойе и – уже за круглой стеной здания – пандусы, эти подъездные и подходные сооружения, окружившие железобетонного монстра, названного Спортивным комплексом. В круг свободно вписывалось футбольное поле – никаких не сокращенных, а общепринятых размеров. Здесь действительно играли в футбол, проводились даже международные матчи. В этом круге можно было разместить несколько теннисных кортов, четыре-пять боксерских рингов, два-три татами, помосты для спортивной и художественной гимнастики, две площадки для бальных танцев. Ну и эстраду, конечно. Выступать на арене Спортивного комплекса почитали за честь звезды любой величины: будь это хоть обворожительный шарлатан Дэвид Коперфилд, хоть сама Алла Борисовна.

Продолжая смотреть на сооружение сверху, выделим сектор градусов эдак в шестьдесят. Фойе на шести этажах этого сектора суть торговая площадь книжного клуба. Это по 200–300 торговых точек на каждом этаже. Потому что «клуб» – название условное, неизвестно откуда взятое. В действительности мы имеем дело с огромным книжным рынком. Однако «рынок» – слово неблагозвучное, к тому же – налогоопасное. Поэтому издавна повелось: клуб и клуб. «Я был на клубе» – значит, посетил книжный рынок. «“Унесенка” – какой “клуб?”» – означает: какая цена на книжном рынке на книгу «Унесенные ветром». «Подойди ко мне после клуба» – подойди после двух часов дня, когда прекращается торговля. И так далее.

Вот на это книжное торжище Лешка и привел ранним ноябрьским утром своего брата и свою подругу.

Пропуск для прохода на клуб имел такое интересное свойство: во вторник он продавался на три дня и стоил тридцать рублей, в среду – на два дня и стоил, соответственно, двадцатку, в четверг за пропуск брали всего лишь червонец. Был как раз вторник. Касса располагалась в деревянной будке. Очередь у окошка собралась голов более пятидесяти. Лешка стал зорко вглядываться в лица книжников, ища знакомого. Наконец нашел, что-то сказал человеку, оба посмеялись, Лешка сунул ему сторублевку и, дружески похлопав по плечу, отошел в сторону. Через минуту он получил три пропуска, и вся компания вошла вовнутрь.

Приходилось ли вам когда-нибудь наблюдать за муравьями, за их, на первый взгляд, беспорядочной суетой? Не приходилось? А некоторые часами простаивали в лесу над муравьиными кучами и не только улавливали скрытую организованность неутомимых насекомых, но и анализировали ее в научных трудах и популярных книгах. Вот так же и книжный клуб подчинял участников процесса невидимому на первый взгляд, но непреложному порядку действий. В основе этого порядка лежал возбудитель, общий для любого рыночного сообщества людей – стремление к деньгам. Читатели постарше, равно как и автор этого повествования, большую-то часть своей жизни прожили вовсе не в рыночном сообществе, а совсем-совсем в другом. Его можно было бы назвать сообществом идейно-бескорыстным, в котором стимулом был не нажива, а престиж. Курсант, например, военного училища мечтал не об офицерской зарплате, а именно о звездочках на погонах и о том, что сверхсрочник будет отдавать ему честь. Честь почиталась гораздо, гораздо дороже денег. А деньги если и играли какую-то роль в жизни, то – не главную. Не они были мотором, приводившим в движение человеческую карусель.