Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Оружие! Драгоценности! И поживей, ваши благородия! — скомандовал в ответ Дындик.

Вяло падали на стол браунинги, наганы.

— Документы в кучу! — скомандовал Булат.

— П-п-п-жалуста! — один из марковцев протянул Алексею толстый бумажник.

— На стол! — Алексей отшатнулся от самогонного пара.

— А кольца, кольца, господин поручик, — сказал усатый есаул и сам бросил на стол узелочек с золотом.

— Ч-ч-ч-его ввяжешься, б-б-барабанная шкура? — презрительно посмотрел захмелевший деникинский поручик на усатого.

Усач рассвирепел, вскочил, размахнулся. Его железный кулак вот-вот опустится на переносицу обидчика. Красноармейцы схватили буяна, увели его за печь.

— Так твою так, барская кровь! — не унимался есаул. — Забыл Полтаву и богатых евреечек. Тогда я тебе напомню Кубань. Наших несчастных кубанцев послали на фронт, а сами губернаторствуете! Вождя нашего Рябовола повесили, сволочи. Несчастную нашу Кубань англичанам продали. Ристократы, голубая кровь! Царя вам надо! Единую неделимую!

— С-с-сволочи, — лепетал поручик. Он пожирал кубанца выпученными глазами. — Б-белые большевики. В-в-вы хотели, чтоб за вас, кубанцев, воевала Д-д-добрармия. Ч-чтобы к шапочному разбору у нас о-осталась с-слава, а у вас и у донцов б-бат-батальоны! У-у-умники!

Есаула поддержал полупьяный, обросший щетиной капитан:

— Правильно-с излагаете свою мысль, господин есаул-с. Где же в самом деле справедливость? Мы с вами, капитаны, командуем взводами-с, поручик — и моложе годами и чином — командует ротой.

— То-то же.

— Правильно вы отметили, есаул: привыкли феодалы загребать жар чужими руками.

— Вы тоже хороши, капитан, — огрызнулся кубанец, — ему подавай англичанина, а вам все француза. Франция спасет Россию! Подумаешь, спасители!

— Нынче много охочих спасать русский хлеб, — отозвался какой-то солдат, очевидно офицерский денщик. — Почитай, всю Кубань густой метелкой подмели. Талдычили — хлеб для армии, а грузят на французские парохода.

— Ваши, капитан, ценности? — потребовал Алексей.

— Он смирный, — пояснил кубанец, — предметов не трогает. У него у самого в Москве такие дома, будьте уверены! Не дома, хоромы!

По одному, сгибаясь под низкой притолокой хаты, выходили на улицу марковцы.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь! — шумел Епифан.

Пленный солдат в кубанке застегивал английскую сумку.

— Ми готові. Нам давно такі потайні карточки роздавали, по яких сказано: нам, кубанцям, одна путь — «мир з більшовиками, війна Денікіну».

Есаул махнул рукой:

— Не теперь, так в четверг. Все одно первый манифест Деникина в Москве будет против большевиков и кубанцев…

Забился в истерике пленный солдат:

— Братцы, рубать будут, рубать будут нас…

Усмехнулся кубанец-казак:

— Баран безголовий! То охвицера лякали, щоб не ішли до більшовиків.

Есаул, протрезвившись, спохватился:

— А господина вольнопера забыли, господа!

— Какого это еще вольнопера? — спросил Булат.

— Один из наших, — правда, не офицер, умом тронулся, — ответил капитан, московский домовладелец. — Уж больно тонкая психика у этого молодого человека. Не по его силенкам оказался весь наш вертоград. Взбесился. Пришлось связать. Да, собственно говоря, из-за него и застряли мы здесь… Взвинтил нам нервы тот столбовой дворянин из Белой Церкви своими акафистами… Хорошо, везли мы с собой самогончик и коньячок…

Алексей с Ромашкой вернулись в хату. На койке под разным хламом нашли связанного по рукам и ногам спящего марковца. Разбудив его, освободили от пут. Беляк, не рядовой и не офицер, в синих с трехцветными витыми кантиками погонах вольноопределяющегося, разминая отекшие члены, вглядывался в новых людей туманным взглядом. Вдруг его глаза загорелись, осветив безумным огнем бледное, изможденное, почти девичье лицо. Заметив красную звезду на шапке Ромашки, отшатнулся.

— Грядет, грядет карающий ангел Азраил! — выпалил он.

— Не лопочи, никто тебя не тронет, — попытался было успокоить вольноопределяющегося Слива.

— Да, могучий ангел Азраил, — продолжал пленный, не слушая Сливу, — уйди, рассыпься, сгинь… — И вдруг, закатив глаза, начал декламировать:

О Рим, о гордый край разврата, злодеянья! Придет ужасный день, день мщенья, наказанья!

— Где ваша шинель? Одевайтесь, — мягко распорядился Алексей.

— Брось свои стишки! — сердито крикнул Слива. — Собирайся. Из-за тебя, стихоплета, сами попадем к кадетам… Вбить такому рифмачу в горло сальную свечу…

Умалишенный, уцепившись скрюченными пальцами в свою давно не стриженную шевелюру, выпалил:

Недоброй платит нам монетой Жандармов свора, кровопийц, Что исстари казнит поэтов, Что в чести держит их убийц!

Ромашка, подступив ближе к марковцу, всмотрелся в его глаза. Тяжко вздохнув, произнес:

— Слава, Святослав, не узнаешь?

Вольноопределяющийся, услышав свое имя, съежился. Опустился на койку, забился в угол. Затем подскочил, схватил обеими руками командира эскадрона, встряхнул его и упавшим голосом прошептал:

— Ты, Юрий, вижу, умница. Умница и твоя сестренка. До сих пор в моем сердце живет. Где сейчас Виктория?

— Не знаю, — ответил Ромашка.

Утихшего деникинца одели, вывели во двор. Усадили в седло.

Очутившись на коне, он снова стал бормотать, бешено вращая воспаленными глазами:

Я бог, я царь, я червь, я раб…

— Заткнитесь, ради бога-с, — обратился к нему капитан-москвич.

Тронутый умом беляк, вытянув тонкую руку, устремил на него указательный палец:

А вы, растленные рабы, Целуйте кнут, свои оковы, Ведь быть посмешищем судьбы Для вас не так уже и ново…

— Какой он сумасшедший! Настоящий большевик, только ловко маскируется под безумца, — почти отрезвев, пожал плечами поручик-марковец.

По дороге Ромашка поравнялся с Алексеем. Взволнованный встречей, он сообщил комиссару:

— Вместе учились в гимназии. Одаренный был юноша этот Святослав. Пушкина и Лермонтова знал назубок. Сам пописывал. Я его узнал по его гимназическим стихам: «Недоброй платит нам монетой». Тянуло его к белым рифмам, а вот попал, чудак, в белую армию. Да, видать, не в свои сани сел…