Контрудар (Роман, повести, рассказы)

Следуя за Парусовым, безостановочно двигалась захлестнутая пургой голова колонны. Она показывалась лишь на четверть секунды, чтобы сразу же снова пропасть. Кони пошли еще медленнее, а люди, прижимаясь к плечам лошадей и прикрываясь их телами от страшного бурана, на ощупь продвигались по скользкой земле.

Дорога круто пошла в гору. Помогая упряжкам, орудийные расчеты приданной полку батареи, спешившись, вросли плечами в щиты и колеса пушек. По команде Ромашки поспешили на помощь батарейцам люди головного эскадрона.

Медленно ползли вверх, подталкиваемые бойцами, тяжелые от обледеневших колес орудия.

Чмель уперся плечом в холодный щит пушки.

— Конь в борозду, баба в межу. Так и дыхало свободно может лопнуть.

— И что за погода? Небеса и те заодно с кадюками, — жаловался Фрол Кашкин.

— Скорей они заодно с нами, — ответил Твердохлеб.

— Как с нами?

— С нами, — нажимая на колесо, пояснил арсеналец. — Запорошит Деникину глаза, он нас и не заметит.

— А?.. Что?.. — наклонился к политкому туговатый на ухо Гайцев.

— Говорят, хорошо бы, товарищ командир, четвертинку в таку серьезную минуту, — кричал посиневший Фрол.

— Правильно, правильно говоришь, товарищ Кашкин, одну маленькую четвертиночку и без никоторых данных.

Подходили и хватались за орудийные щиты бойцы других эскадронов.

— Ну и погода серьезная, — сплюнул Дындик, — настоящий морской шторм на десять баллов.

— И погода сурьезная, товарищ командир, и морозец на так твою боженьку… — Слива, крепко выругавшись, поскользнулся, оторвался от пушки. Упав на спину, стал скользить вниз, к яру, в обрыв… — По-мо-ги-те… ради Христа!.. Ря-туй-те!..

Епифан рванулся вперед. Изо всей силы всадил клинок в мерзлую землю.

— Ай-ай-ай… У-у-ай! — завыл боец.

Клинок, проткнув полу шинели и задев ляжку бойца, задрожал как струна.

— Что ж ты, Слива, — укорял чудом спасшегося кавалериста Дындик, — на этом свете ты кроешь бога вовсю, а как того света чуть понюхал, решил с Христом помириться…

Буря неистовствовала где-то за обрывом. На миг стало светло. Кони, будто почуяв свободу, зашагали быстрей. И вдруг опять все погрузилось во мрак. Буран снова накрыл колонну густой, непроницаемой пеленой.

Упряжка резко остановилась. Орудие дернулось, перекосилось, поползло вниз. Кони, выбиваясь из сил, цеплялись за каждый выступ. Мерзлая почва под их копытами трещала, как битое стекло. Не в силах справиться с тяжелой нагрузкой, упряжка сдавала. Бешено храпя и дрожа всем телом, кони поползли вниз за орудием. Люди, разжав руки, попятились в сторону. В воздухе, словно, собираясь взлететь, замелькали гривы и ноги вздыбленных лошадей. Орудие бесшумно скользнуло в обрыв.

Налетел шквал. Все закружилось в белом мареве, заглушая пронзительный человеческий крик:

— Хрола унесло!.. Хро-о-ла!.. Про-пал Хро-ол!

Люди взялись за другое орудие.

Буря не утихала. Внезапно наступили густые сумерки, а за ними и ночь. Приблизились к колонне дозоры. Остановились эскадроны. Полк, сбившись с пути, решил дожидаться утра. Длинная походная колонна, подтянувшись, разбилась на кучки. Кто обнимал шею коня, кто упирался в плечо своего боевого друга, кто, закинув руки через седло, положил голову на его ленчик и дремал.

Спешенные всадники опускались на корточки, а потом, усталые, разбитые, оседали вниз, засыпая на голой мерзлой земле.

То тут, то там слышалось перешептывание.

— Деникин обратно разбил три дивизии.

— Брешут, будто на левом фланге две бригады целиком с командирами, с обозами, с музыкой передались.

— Гавкай, да осторожно!

— Правильно, собака гавка, гавка, та и здыха.

— Гляди, и он скоро сдохнет.

— А може, ему за это заплачено?

— Когда конец-край той войне?

— Хоть бы замирение вышло.

— Слыхать, будто Ленин дал приказ… Чтоб каждого второго красноармейца на два месяца в отпуск… домой, значит…

— Раздвигай, брат, шагалки. Чего захотел!

— Ленин пишет одно, а командиры скрывают.

— Известно.

В ушах Алексея все время звенел отчаянный крик кавалеристов: «Хрола унесло, пропал Хрол!» Он не мог представить себе, что больше не увидит этого никогда не унывавшего человека, так доверчиво вручившего свою судьбу «товарищам партейным», которые, по-человечески отнесшись к его малодушию тогда, в теплушке, приняли его в свой круг и помогли вновь стать на верную дорогу. «Да, — подумал с горечью Алексей, — не видать уж бывшему царскому кучеру ни четвертинки, ни своих китайских гусей, о которых он так горевал, беседуя часто со своим закадычным другом Селиверстом Чмелем…»

Булат собрал вокруг себя коммунистов и комсомольцев. Едва держась на ногах от усталости и бессонницы, он, стараясь быть бодрым и подтянутым, потребовал от них:

— Товарищи! Будьте все время с людьми, с разъездами, с дозорами. Занимайте бойцов. Разбивайте недовольство. Объясните положение. Не спать и не давать спать бойцам. Это самый тяжелый экзамен. Учтите — опять идет провокация об отпусках. Деникин старается. Мы не падали духом, когда откатывались к Москве. А теперь это был бы позор! Не мы бежим, бежит Деникин. Не он наступает, наступаем мы…

Алексей снова и снова вспоминал Марию Коваль. Она ему представлялась вся в белом, гладко причесанная, слегка пахнущая йодом. И лазарет, из которого она писала ему, казался в этот момент несбыточным раем, теплым, уютным, гостеприимным уголком.

Вихри снежного песка больно секли по лицу и рукам, разрушая мечты о Марии, лазарете и теплом уголке, о котором в этой обстановке грешно было думать. Кругом враги, буря, ночь, неизвестность и казавшаяся безвыходной тяжелая действительность. Алексею было больно за людей, застигнутых бураном в чистом поле. Чем их встретит завтрашний день?

Бойцы грелись, устроив «тесную бабу». Хватали один другого за пояски, боролись, стараясь разогнать застывшую кровь. Парусов, не уединяясь, как он это делал обычно, стоял тут же, наблюдая за шумной возней кавалеристов.

Мика Штольц, льнувший всегда к своему эскадронному, дуя в застывшие кулачки, сейчас смотрел на Парусова, словно ждал, что вот-вот отчим прижмет его к себе, пригреет…

Подошел Дындик. Громко, не опасаясь, что услышит командир, стал жаловаться:

— Где же глаза командира-начальника? Хоть бы разжились — достали проводника. Ну, мы ошибаемся, так мы же темнота — неученые. А то их благородие, господин…