Контрудар (Роман, повести, рассказы)

Выделяясь золотыми шпилями церковных куполов на заснеженном склоне косогора, лежала в низине слобода Алексеевская. К ней уже подходили головные части Донецкого полка. Торопились всадники. И лошади, словно понимая своих седоков, без понукания перешли на широкий, нагонистый шаг.

Торопилась вся колонна. И все же, думая о том, чтобы произвести наивыгоднейшее впечатление на жителей слободы, Гайцев с новым развернутым знаменем, в два раза большим полкового, вел свой эскадрон на двойной против обычного дистанции.

Солнце струило на людей и животных, на огромное поле, пересекаемое широким трактом, свое скупое, негрющее сияние.

Из низины вырвался зыбкий, приглушенный тугим встречным ветром колокольный звон.

Чмель, благостно улыбнувшись, сложил пальцы и уже было размахнулся, чтоб осенить себя крестом, но, с робостью взглянув на эскадронного политкома, запустил руку за пазуху и ощупал хранившийся в кармане гимнастерки партийный документ.

Тонко запела церковная медь. И сразу же, заглушая эти нежные аккорды, ликующей, бурной симфонией разразились звонкие колокола. Низкие и высокие, резкие и мягкие, сливающиеся и раздельные звоны, покатившись к горизонту, затопили весь простор.

Песенники эскадрона «драгун» затянули:

Бросился в лес По тропе, тропе лесной, Где спала красавица На мягкой траве…

Из низины скакал Прохор, посланный начальником головной заставы навстречу полку. Едва сдерживая коня, бывший барский истопник радостно выпалил:

— Народу, народу-то невпроворот!

Песнь «драгун» оборвалась. От головы до хвоста прокатилось:

— Украина встречает!

— Даешь Украину!

— Ура-а-а!

Полк втянулся в слободу. На бугорке перед церковью древний попик в золотом облачении, с крестом в руках возглавляя хор певчих, выстроившихся у паперти с хоругвями, энергично размахивал кадилом.

На площади, затопив прилегающие улицы, колыхалась густая черная масса. С дальних окраин, запыхавшись, бежали запоздавшие слобожане.

Полк остановился. Священник, воздев высоко крест и пуще раскачивая кадило, начал:

— Честному… народному воинству и его начальствующим сла-ва-а! Совету Народных Комиссаров сла-ва-а! Председателю Ленину сла-ва-а!

А колокола гудели мерно, с расстановкой: бом-бом-бом.

— Слава, слава, слава, — подхватил хор певчих.

— Господу богу помолимся, — продолжал священник.

И вдруг, нарушая торжественное течение молебна, высоко зазвенел ликующий голос:

— Товарищи Красная Армия! Приветствую вас от народа нашей слободы за избавление от банды Деникина! — Из толпы с развернутым знаменем в руках выступил вперед рослый крестьянин.

Загудела вся площадь:

— Ура-а-а!

К Парусову подошел худенький, согнутый старичок. Он гладил колено командира, ухватившись за его стремя:

— Родненькие мои… Миленькие… миленькие… Родненькие мои.

А колокола тихо, чуть слышно шептали — бим-бом, бим-бом, бим-бом.

По морщинистому желтому лицу слобожанина катились мелкие слезы.

Оставив Парусова, старик уже был около Булата, около штабных ординарцев, гладил их ноги, хватал за руки:

— Миленькие… Родненькие… Родненькие вы мои, дорогие… Детки вы мои миленькие…

Прошел по толпе шепот:

— Сына давеча Шкуро посек.

Перекрывая громкий голос Булата, говорившего с коня, ликующе, празднично гудели колокола.

Митинг закончился. Полк расчленился на взводы и отделения. А на опустевшей площади по-прежнему оставался убитый горем старик. Он неистово крестился и все шептал:

— Дождались вас, родненькие… Пришли-таки, сыночки мои…

У ворот, зазывая гостей, толпилась молодежь. Хозяева встречали красноармейцев, вели их в хаты. Кавалеристы впервые после столь тягостного ожидания, слушая родную украинскую речь, радостно улыбались.

Ромашка ускакал на окраину слободы, чтобы самому расставить посты и секреты, а Булат, подозвав к себе рослого селянина, все еще объяснявшегося со служителем бога, направился с ним в волостное правление. Надо было восстанавливать разгромленную Деникиным советскую власть.

Под штаб отвели дом лесничего, Его прислуга, чернобровая упитанная дивчина, ждала новых постояльцев у широко раскрытых двустворчатых ворот. На высоком крыльце стоял, приветливо улыбаясь, сам хозяин дома. Внизу, кутаясь в шаль, жалась к перилам тонкая женщина с измученным, желтым лицом. Огромными, застывшими в испуге серыми глазами она вглядывалась во всех штабных:

— Не встречали ли вы военного комиссара из Мармыжей товарища Алексина?.. Он отступал с девятой дивизией…

— Квартирантка наша, — мелодичным голосом заговорила чернобровая дивчина. — Товарищ Алексин — ихний муж. В большевиках они.

Твердохлеб, вслушиваясь в мелодичную украинскую речь девушки, почувствовал себя по-настоящему дома.

В слободе Алексеевской предстояла дневка.

В просторной столовой расположились Парусов, Булат и адъютант полка Кнафт. Рядом, в полутемной комнатушке, — штабные писаря и телефонисты.

Командиры, устроив людей на новом постое, как обычно интересуясь новостями, явились в штаб.

На мягком диване отдыхали Гайцев и комиссар его эскадрона Иткинс.

Дындик шлепнулся в качалку.

— Лафа, — блаженно раскачиваясь, воскликнул моряк, — как у нас в кают-компании на «Отважном»!

Кнафт составлял очередное донесение для штаба дивизии. Из-за двери доносился писк полевого телефона.

За окнами, наполовину затянутыми ледяными пленками, сгущался сумрак. Лица людей покрывались синими тенями. На улице надрывалась гармошка. Голоса бойцов сливались с радостными голосами слобожан:

Ой казала мені мати, Ще й наказувала…

В комнату вошел Ромашка. Сделав широкий жест рукой, он приветствовал собравшихся:

— Честь имею…

Его фигура заслонила всю дверь. Он казался великаном. Глаза Ромашки чуть сузились и блестели задорным огнем. Он снял папаху. Повертев ее в руках, положил на подоконник. Через несколько мгновений перевернул папаху вверх дном.

Алексей молча следил за всеми движениями, жестами командира эскадрона. «Где-то нашего скромника угостили радушные слобожане», — подумал Булат. Ромашка обвел комнату сосредоточенным взором. Вдруг загорелись его глаза. Он увидел в углу зала старый, облупленный рояль.