Контуженый

— Сначала ты положишь пистолет! — требует Шмель.

Я не в силах смотреть на издевательство и кладу пистолет на столик.

— И второй ствол тоже.

Я подчиняюсь и достаю из-за пояса пистолет Шмеля. На столике два пистолета, я обезоружен, но Шмель недоволен:

— Сбрось их.

Я сталкиваю пистолеты на пол. А бандит тем временем полностью сдергивает машины джинсы, словно получил ту же команду. Маша дергает голыми ногами визжит от страха, что лишь раззадоривает распоясавшихся насильников.

— Прикажи отпустить ее! — требую я. — Хотя бы с ней по-людски!

Шмель меланхолично глотает коньяк из бутылки и указывает на оружие под моими ногами:

— Оттолкни подальше.

Я в отчаянии пинаю один пистолет, замахиваюсь ботинком на другой… И краем глаза замечаю рывок Шмеля с поднятой в руке бутылкой. Защититься не успеваю.

Удар! Комната опрокидывается. Оглушительная кровавая вспышка в моей голове поглощается безмолвной черной дырой.

48

Я слышу надрывный голос: «Прицел шесть — сорок. Угломер тридцать один — двадцать. Огонь! Выстрел!»

Вжимаю голову, открываю рот, пытаюсь зажать уши, но руки не слушаются. Дергаюсь — бесполезно. Я ранен? Наваливается слабость. Вместо оглушительного хлопка мины мозг сверлит пронзительный голос: «Я русский, и мне повезло. Я русский, всему миру назло».

Разлепляю веки, двигаю глазами. Под щекой паркетная доска с идеальными узорами деревянной текстуры. Я не в окопе, не в блиндаже и не в раздолбанной снарядами хате. Я лежу на полу в теплом доме и бормочу боевые команды. Пытаюсь приподняться — не получается. Руки стянуты за спиной, а ноги на щиколотках обмотаны скотчем. Под носом мой телефон орет популярную песню «Я русский!».

Чьи-то руки тянут меня вверх и толкают в сторону. Это Шмель. Я шлепаюсь как куль в угол дивана. Шмель поднимает телефон и выключает звук. Наклоняет голову, заглядывает мне в глаза.

— Очухался? Растолкать оглушенного Контуженого еще та задачка. Хорошо, что у тебя плейлист духоподъемный.

Шмель кривится в улыбке и садится на противоположный край дивана. Между нами пара метров и низкий столик с выпивкой. Я узнаю комнату. Мы в доме Шмеля, куда я пробрался, чтобы разоблачить предателя. В моих руках было оружие, я диктовал условия и решал, что делать, а сейчас мои руки и ноги смотаны скотчем, а в голове горький туман.

Морщусь, пытаюсь вспомнить, как оказался в беспомощном положении. Затуманенное сознание выдает абсурдную картинку: Шмель превращается в огромного летящего шмеля, больно жалит меня в голову, сбивает с ног, и я отключаюсь.

Часто моргаю и трясу головой, чтобы избавиться от наваждения. Передо мной Шмель. Он без крыльев, с руками, ногами, наглыми глазами, а вместо жала у него заклеенный нос.

Я ворочаюсь, сажусь вертикально, ожидаю боль в голове. Терпимо. На столике пузатая бутылка текилы и почему-то коньячные бокалы. Под рукой Шмеля пистолет, другой торчит у него из-за пояса. Кажется, это мой. Мы поменялись ролями.

Шмель замечает мое внимание к оружию.

— Ты идеалист, Контуженый. Сейчас время воинов. Обмани, стреляй первым — иначе сам поймаешь пулю. А если стреляешь, не промахивайся! — Он кивает на пробитую картину под открытым сейфом. Рядом на полу пачки купюр.

Шмель наливает текилу янтарного цвета в широкие бокалы. Один двигает ко мне и усмехается, словно только что заметил мою беспомощность.

Я постепенно вспоминаю наш разговор и демонстрирую скованные плечи:

— Я тебя не связывал.

— Я же говорю, ты идеалист, вымирающий вид.

Шмель глотает текилу и ворчит:

— По вкусу, как самогонка, а стоит…

О какой ерунде он болтает. Я упираюсь в бывшего друга ненавидящим взглядом.

— Ты предал нас, Шмель. Раненного вэсэушника пожалел, а наших ребят в расход.

Он отмахивается:

— Не смотри на меня так! Тот раненый укр ничем на тебя не похож. Я думал, он сдох. Полез по карманам в поисках ценного, а там только дешевенький мобильник. И тут он открывает глаза. Мне кричат — добивай! Я очередь в землю. Звякнул с его телефона себе и сунул ему в руку. Знаешь, зачем? Чтобы троллить его? Хрена лысого! Рассчитывал потом срубить денег за спасение.

— Расчет оправдался?

— За спасение украинцев СБУ не платит, только за убийство наших русских.

— Убивать легче, особенно чужими руками.

— Контуженый, не дави на совесть, не по адресу. На гражданке я терпел Лупика с его барскими замашками, а на войне дозрел, что не буду слугой никому. Сам стану хозяином! И гребаная автомойка на паях с дружками меня не устраивает. Появился другой вариант. Решительный шаг — и я хозяин завода! Один!

— Ты меня не добил, чтобы еще раз похвастаться?

Шмель тычет пальцем в мой телефон. Включается прежняя песня «Я русский». Мы слушаем припев, и Шмель выключает.

— Я тоже русский и иду до конца, — комментирует он.

— Не льсти себе. Ты мразь и предатель.

Его кулак сжимается, желваки двигаются, глаза превращаются в щели амбразур.

— Я новый русский, тот, кто будет на коне после этой войны. Не в могиле, не на костылях с медалькой, а живым, в комфорте и с прибыльным заводом! — Он поднимает с пола медаль «За отвагу». — И с наградой, кстати, тоже. Заслужил, пригодится.

Я помню, как бросил медаль в Шмеля. Она шлепнулась на чистый пол, а сейчас там разбитая бутылка из-под коньяка. Шмель пил из этой бутылки, я смотрел в телефон, а потом он замахнулся и…

В голове вспышка. На этот раз не от боли, а от прояснения памяти. Я вспоминаю самое ужасное. Не подлый удар по голове, а тот кошмар, что видел перед этим на дисплее.

Я вскакиваю:

— Что с Машей?

— Машка в надежных руках. Ее тело, руки, ноги и всё, что между ними, — ухмыляется Шмель.

— Я же выполнил условие. Отпусти ее!

— Сядь! А то грохнешься.

Шмель подходит, пихает меня, я шлепаюсь на диван. Он сует мне бутылку в зубы.

— Выпей, полегчает.

Я делаю большой глоток и отворачиваюсь. Шмель плещет мне в лицо текилой и веселится:

— А теперь умойся!

Глаза жжет. Беспомощно фырчу носом и отплевываюсь. Довольный Шмель усаживается на диван, он продемонстрировал мою полную зависимость от его воли. Связанного противника он не опасается, но есть сила, способная привести его в дрожь.