Кореец

И Колька… он преобразился. В аэропорту — настороженный зверь. Здесь — хозяин положения. Уверенно лавируя в толпе, он двигался к какой-то своей, ему одному ведомой цели. Походка стала легкой, глаза заблестели хищным огнем. Контрабандист на рынке — как рыба в воде. Хаос — его стихия.

Наконец, он затормозил у лотка с фруктами. За прилавком — стандартный восточный человек — небритый в захватанном «белом» халате. А перед ним — чудо! Персики. Огромные, бархатные, пышущие южным солнцем.

— Почем? — спросил Колька без предисловий.

— Э-э, дорогой! Бэри кюшай… Чистый витамин! — продавец окинул Кольку оценивающим взглядом. — Тэбе, как родному, по пять всего рублэй отдам! Сам кюшал — нэ обманываю! Сколько взвэсить?

Колька взял один персик, повертел в руке, будто взвешивал не граммы, а уровень блаженства. Кивнул.

— Полкило.

И тут же, схватив из кулька самый крупный, румяный плод, впился в него зубами. Брызнул сок. Колька зажмурился от удовольствия, как кот на солнышке. В этом была какая-то первобытная, почти животная радость. Старательно обсосав шершавую косточку, он метко сплюнул ее в бетонную урну, похожую на надгробие. И тут же потянулся за следующим персиком.

— Ты бы хоть помыл их, — я, наконец, пришел в себя от неожиданности и указал в конец огромного, гудящего движением и голосами рыночного помещения, где находились туалетные комнаты. — Будешь потом дристать.

— Херня, — ответил Колька, ловко обгладывая персик. — Мытый фрукт запах теряет. А желудок у меня луженый — В тайге и не такое жрали — выжили.

В этом его фатализме по отношению к микробам была своя философия. Философия человека, живущего ближе к земле, к природе, к ее суровым, но честным законам. Наши городские фобии были ему смешны.

— Богато живете… — сказал он вдруг, вытирая сок с подбородка рукавом своей ковбойской куртки.

Вся Москва, вся столичная спесь и недоступная провинциалу роскошь уместились в этой короткой фразе.

— Это центр, Коля. Витрина, — вздохнул я. — Шаг в сторону — и та же фигня, что у вас в Уссурийске.

Почему-то мне стало неловко, за эту витрину, за эти персики по пять рублей, за то, что я выдернул его из его мира в этот наш, фальшивый и суетливый.

Такси везло нас по широким улицам, мимо помпезных сталинских домов, мимо витрин с портретами вождей и призывами к труду. Колька молча доедал персики, на его лице застыло выражение детского изумления.

Улицы постепенно становились уже, дома — невзрачнее. Наконец такси остановилось у серой пятиэтажки, окруженной чахлыми тополями.

— Прибыли, — зачем-то объявил водитель, будто я не знал где живу.

Я расплатился, и мы вышли.

Общежитие встретило нас привычным шумом — где-то гремела музыка, из кухни доносился запах жареной картошки, по коридору, громко смеясь, пробежали две девушки в спортивных костюмах. Мы поднялись на третий этаж, и я открыл дверь своего блока.

— Проходи.

Колька вошел, оглядел моё жилище — стандартную комнату в общежитском блоке — четырнадцать квадратных метров, железная кровать, покрытая потертым пледом, письменный стол, заваленный книгами и тетрадями, шкаф с покосившейся дверцей, тумбочка. В углу — гантели и эспандер, память о спортивном прошлом Михаила. Окно выходило на такую же серую общажную пятиэтажку напротив, между домами — унылый двор с песочницей и облезлой каруселью.

Он опустил сумку на пол и сел на край кровати. Пружины жалобно скрипнули под его весом. В сумке что-то глухо брякнуло, словно металл ударился о металл.

Я достал бутылку водки. Поставил на стол, прикрытый газетой «Советский спорт». Расположил нехитрую снедь — палку докторской колбасы, банка маринованных огурцов «Глобус», хлеб в целлофановом пакете, пару помидорин и фрукты с рынка. Всё это выглядело скромно, но по общажным меркам — почти пир.

— Ну, — сказал Колька, дотерпев пока я не закончил накрывать на стол, — выкладывай, что за дело такое срочное? И главное — при чем тут я?

Он покосился на водку.

— Давай лучше мою, таёжную.

Он полез в сумку извлек на свет бутылку с мутноватой желтоватой жидкостью, без этикетки. Стекло было тусклым, с пузырями воздуха, словно выдутое в кустарной мастерской.

— Настойка на корешках, — пояснил он с гордостью. — Сам делал. Не то что ваша московская химия…

В его голосе звучало неприкрытое презрение к городским напиткам.

Потом Колька достал газетный сверток, аккуратно развернул. В комнате запахло копченым мясом, пряностями и чем-то еще — запахом далеких просторов, таежных костров, свободы. Запахом иной жизни, такой непохожей на мою нынешнюю.

— Оленина, — сказал он, нарезая ножом тонкие куски потемневшего от копчения мяса. — У меня дома коптильня. А вот это, — он извлек на свет колбасу, тёмно-красную, с вкраплениями белого жира, — от уссурийских поляков. Кабан, чеснок, перец… Пробуй, такую в Москве не найдешь.

Я молча разлил настойку по граненым стаканам. Мы чокнулись, выпили за встречу. Горло обожгло ядреной смесью, в которой женьшень смешался с чем-то ещё, терпким и пряным. Ощущение было, словно глотнул жидкого пламени — такие настойки не пьют, а испытывают.

— Силен, — выдохнул я, закусывая колбасой. Вкус был необычным — дикое мясо, сочное, с ароматом дымка и каких-то неведомых мне специй.

— То ли еще будет, — Колька кивнул, словно обещая еще более удивительные открытия. — Так что за дело такое?

Его взгляд стал серьезным, сосредоточенным. Время прелюдий закончилось, начиналась деловая часть разговора.

— Мне нужно съездить в Среднюю Азию, — сказал я без обиняков. — В Красноводск. За черной икрой.

Колькино лицо застыло на мгновение, потом медленно поползли вверх брови, складывая на лбу морщинки, как гармошку. В глазах появилось выражение, которое я не мог расшифровать — смесь удивления, недоверия и, кажется, насмешки.

— За икрой? — переспросил он. — Ты же борец, Мишка. Какая, к черту, икра?

— Был борец, — поправил я, машинально потирая затылок. Жест, ставший привычным, когда речь заходила о травме. — Да сплыл. Теперь я… бизнесмен.

Колька рассмеялся — коротко, резко, словно кашлянул. В этом смехе не было радости, лишь горькая ирония.

— В нашей стране нет бизнесменов, — сказал он, подливая настойку в опустевшие стаканы. — Есть браконьеры, спекулянты, и расхитители социалистической собственности. Все — статья. Так под какую статью ты решил подвести свою борцовскую шею?