Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

– А она? – торопит Витёк рассказчика.

– А она ж распалилась, - спокойно объясняет Серёга. – Валит его на себя, раз Иван не смог.

– Шиш, - отверг поклёп на даму Иван Иваныч. – У него – нечем.

– Как?! – тонко вскричал Витёк, испуганно уставившись почти протрезвевшими глазами на русого.

– Больной, что ли? – спросил и Серёга.

– Хуже, - отвечал Иван Иваныч. – Под Кёнигсбергом вылез он, интеллигент вшивый, из окопа за кустик похезать, чин чином умостился, муди свесил, а тут, откуда ни возьмись, прямой наводкой по вонючке – мина: шлёп! Брызги, земля, вонь хуже, чем от Левонтия, осколки веером. Другому бы – каюк, а ему только конец отчиркало.

– Да ты что?! – ужаснулся Витёк.

– Неудобно, - отозвался практичный Серёга. – Как ссать, так штаны сымай, что баба.

– Говорит, и не почувствовал сразу, так ловко срезало, а потом зажгло. Глядь, а вместо мочи кровь льёт, и член рядом валяется. Он его хвать в руку, штаны напялил кое-как и бежать к санинструкторше. Прибежал, просит, чтоб приделала.

– Сам допридумывал? – усёк ложь Серёга.

– А та, - не отвечая на поклёп, дорассказывал Иваныч, - перевязывает и ржёт, удержаться не может. Потом – ей-бо, не вру – девки в санбате надоедали: куда девал? В обмен трёхлитровку спирта давали, а он и не помнит, как потерял, думает, что санинструкторша замылила.

– Запросто, - подтвердил версию Левонтия Витёк. – На палку насадила и шворила себя за милую душу. Никаких тебе ни мужиков, ни детей. И сколько хошь, напрашиваться не надо.

– Врачи и санитарки при нём, не стыдясь, подмывались, а потом, когда зажило, и вовсе при себе оставили, как безопасного. Так безбедно и дожил до победы, хоть и без хрена. А мог бы и голову потерять.

– Лучше бы уж по башке шваркнуло, - выразил своё мнение Витёк.

– Твою-то осколком не пробить, фугас нужен, - определил Серёга. – Что дальше-то, Иваныч? Ты уж залежался там, под сеном.

– Ну, орёт, значит, Левонтий на Настьку, - продолжил свою историю Иван Иванович. – «Иди», - блажит, – «лахудра, отсель, я корове сена наброшу», и вилы берёт.

– Ты ж не видел под сеном, - поддел Серёга.

Иваныч помолчал, вспоминая, как было, не вспомнил и с досадой ответил:

– Сам не пойму, как увидел. Шкурой, наверно, про вилы почувствовал.

– Со страху ещё как почуешь, - защитил рассказчика опытный в этом деле Витёк.

– Да, взял он вилы, - продолжал Иван Иванович, посчитав, что недоразумение по поводу его непонятного виденья исчерпано, - и целит в высокую кучу, где я затаился.

Серёга, не выдержав, фыркнул, но смолчал. Трепись, мол, дальше, мешать не буду.

Все, кроме отказавшегося Владимира, закурили. За всё время рассказа Ивана Ивановича он один не проронил ни слова, только счастливо и безмятежно улыбался, как никогда прежде, нисколько не тяготясь сверхминимальным сервисом и чемоданным интерьером. Всё в мире сосредоточилось здесь, вокруг четверых, спаянных мимолётной дружбой, заквашенной на водке, и, конечно, байкой. А она требовала не столько хорошего сюжета, сколько хорошего рассказчика и подыгрывающих участливых слушателей, знающих, когда подначить рассказчика собственной интересной добавкой к сюжету, когда предостеречь от завихрений ядовито-насмешливой репликой, а когда и поощрить удивлением, восклицанием за весёлый или особенно крутой выверт. Владимир не готов был к этой роли, у него практически не было репетиций, и он пока ещё не понимал законов игры каждого, хотя они были очень просты – полное доверие друг к другу. Он только подспудно это чувствовал и потому впервые за много лет находился в состоянии полнейшего душевного комфорта.

– Поднял, - продолжал тем временем свой трёп русый, - чтобы хорошенько всадить, а я, омертвев, думаю: «Всё, от одного козла ушёл, от второго – не уйти, проткнёт не жопу, а чего-нито получше». А он замедлил руку на взлёте, да как закричит на Настьку: «Фу, набздела, курва, на весь сарай, пошла отсель, говорю!». Настька вилы у него вырывает, смеётся в слёзы, поняла, откуда вонь, и удержаться не может. Мне, может, последние минуты жизни отсчитываются, тут не только обсерешься, а и умом рехнёшься, а она, стерва, ржёт вместо того, чтобы защитить своим телом полюбовника.

– Как командира, - уточнил Серёга.

– Все они так, - посетовал многоопытный Витёк. – Моя тож: придёшь на взводе – сразу кулаки в ход. Нет, чтоб понять, поднести укрепляющего.

– Так она тебе и подносит, - защитил жену Витька Серёга. – Завтра опять с фингалом припрёшь.

На это замечание Витёк ничем не смог ответить, только тяжело вздохнул.

– Неужто впрямь обделался? – вернулся Серёга к рассказу Иваныча.

– Не, - успокоил тот его. – Под шумок пощупал я задницу – сухо, только стравил. Настька Левонтию говорит: «Не я это, балда безмудая, а козёл, вон стоит рядом». Запутывает, значит, муженька. А козёл, облыжный попусту, головой вертает обиженно, мог бы – послал блядину куда следует. И животине не очень-то ндравится быть последней, особливо, когда защититься нечем. «Дай», - наступает Настька, – «я сама кину». Слышу, он отступил, и что-то зазвякало. «Во!» - удивляется – «Поллитруха! Откелева здесь? Ты, что ль, втихаря тянешь, лимонка?» Это он её сразу же, как пришёл с санбатовского фронта, так прозвал. Похожа по виду, уж больно пердильник могучий, только взрыватель давно выдернут.

– То-то без страху лезешь, - пояснил сам себе Серёга.

– Взрыватель-то ты и сорвал, - уточнил догадливый Витёк.

А русый дальше плёл свою байку.

– «Уже высосала половину», - ругается Левонтий, – «а ну, дыхни, пьянь сраная!». Она ему: «Ха-а-а!!!» - чуток сарай не снесла дыхом. «Не», - говорит, – «не несёт». Ещё бы несло! Это ж я спрятал, чтоб потом, как сладим, тяпнуть по толике за успех, а он, стервец, сапогом выковырял, - Иван Иванович вздохнул, вспоминая подсенные прятки и понесённые убытки. – Совсем я взгрустнул: Настьку не сделал, козёл продырявил, лежу не дышу под сеном с голой задницей, а вдобавок ещё и четвертушки лишился. Хорошо, хоть половину на всякий случай отлил, как чуял.

– Надо завсегда заначку делать, - поделился опытом Витёк.

– Будто у тебя она задерживается на час, - подкузьмил Серёга расчётливого приятеля.

– Одно хорошо, - заканчивает свою историю Иван Иваныч, - ушёл он с бутыльком, а я вылез, наконец. С полчаса с потной задницы сено отдирал с помощью Настьки. А она липнет: «Давай», - говорит, – «теперь не придёт».

– И впрямь – курва, - восхитился Витёк. – У их только ебля и на уме.

– Взялся – надо дело сделать, - поддержал Настьку Серёга.

– Ну, упала она опять в сено, - продолжал кончать русый, - я – рядом, штаны уже сынуты, опять прилаживаюсь, а сам оглядываюсь: где козёл. А она как захохочет, задёргается. «Ой», - визжит, – «не могу». И у меня не стоит, охота вчистую пропала. Так и разошлись.

– Да, - прокомментировал Серёга, - пострадал крепко.

– Ещё-то наведывался потом к ей, - поинтересовался Витёк, никак не согласный, чтобы байка кончилась ничем.

– Было дело, - отвечал Иван Иванович, - да всё так же в напраслину.

– А ты вдругорядь меня возьми, - посоветовал Витёк, - я постою взадях заместо козла, может, получится? Можа, и мне за догляд разок ткнуть обломится.

– С другой стороны, - согласился Иваныч, и все четверо, включая Владимира, радостно заржали, а Витёк необидчиво утирал грязным рукавом гимнастёрки обильно выступившие слёзы.

– Всё, - подытожил русый, - кончаем трёп, пора Володьку обслужить, моя очередь. – Он поднял кружку, приглашая других сделать то же. – На посошок примем самую сладкую и вздрогнем.