Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

«Ну, теперь-то давай рассказывай», - мысленно поторопил её Владимир, – «хватит тянуть». И она послушалась.

– Шатровы арестованы.

Он не сразу и понял, что она сказала. Да и как представить себе, чтобы генерала, боевого генерала, одного из командиров военного округа, вдруг арестовали. Правда, Шатрова говорила о назойливых гонениях на мужа со стороны политотдела по настойчивым жалобам, как он понял, официальной жены, но этого мало для ареста. И об увеличивающемся интересе к деятельности генерала со стороны НКВД, но это же обычный контроль за состоянием умов людей, которым доверена власть. О спешном вызове в Минск, но мало ли зачем она ему понадобилась, не для ареста же. Владимир тогда, ослеплённый и убаюканный её обаянием, не придал словам серьёзного значения и напрасно. Всё равно, арест генерала не укладывался ни в какие рамки. Он твёрдо знал, что генералов не сажают как обычных граждан в кутузку. За любые прегрешения, как бы велики они ни были, их отправляют в отставку. Если, конечно, как было с группой Штауфенберга, генералы не посягают на жизнь вождя. Неужели Шатров оказался в заговоре против Сталина? Но причём здесь Ольга Сергеевна? И дети? Где они? Где Витя? Вот тебе и надёжная генеральская семья! Вот и пристроил сына на время! Кто теперь скажет, на какое время? На одну ночь он отпустил Виктора от себя, а насколько потерял? Что делать?

– Если не секрет, то кто он вам, генерал Шатров? – неназойливо поинтересовалась Горбова. – Не хотите – не отвечайте.

Невидящими глазами он посмотрел на неё, вспомнил, сколько горя выпало на её долю, и, немного равняясь судьбою, не договаривая всего, рассказал о том, как взял Витю, пожалев, и как оставил у Шатровых на одну злосчастную ночь. Владимир не мог даже представить, что Шатровы арестованы, он был убеждён, что срочно уехали на восток – там, ведь, война.

– Война уже закончилась, сегодня объявили по радио: Япония капитулировала, - сообщила хозяйка дома абсолютно неинтересную новость.

Горбова, выслушав его неполную правду, как-то вся съёжилась, вспомнив, видимо, об ужасной гибели своих детей, и растянуто произнесла вслух:

– Значит, немчонок жив, - покоробив Владимира грубой кличкой и нескрываемой неприязнью даже к сыну Вари. В нём мгновенно ожила антипатия к этой пусть и очень пострадавшей, но всё равно несправедливой женщине.

– Лида, - не обратив внимания на посмурневшее лицо неудачливого отца, обратилась Горбова к хозяйке, - не сходишь ли ты в это учреждение узнать что-либо о Шатровых? Скажешься соседкой – это почти правда – спросишь, может, что передать нужно, у них же никого в городе нет. Придумай, что должна им деньги и теперь не знаешь, как быть, кому отдать. В общем, узнай, не дадут ли свидания или хотя бы разрешат передать записку, чтобы узнать о детях. – Она повернулась к Владимиру. – А мы с Володей пойдём в детский распределитель, есть такое заведение в городе, я там до войны на практике была, может, там что-нибудь узнаем.

– 15 –

До распределителя пришлось добираться почти через весь город на переполненном городском автобусе. Их так прижали друг к другу, что он всем телом ощущал её худую костлявую фигуру и всячески старался отстраниться. А она делала вид, что не замечает его обидных потуг, или на самом деле не придавала им значения, углублённая во что-то своё, только изредка останавливая неподвижный голубой взгляд на лице молодого и здорового спутника. И тому становилось не по себе от её пустого потустороннего взгляда, не видящего ничего вокруг, и он ещё старательней и безуспешней пытался не прикасаться к ней, будто она была не живой, не женщиной, окружена отмирающей аурой. Пока добрались, он так устал и физически, и душевно, что не рад был поездке. И только когда от конечной остановки пришлось пройти ещё с километр, кое-как обрёл душевное равновесие, кляня себя за гадкое автобусное поведение, тем более что очень больная и, очевидно, очень мужественная женщина бескорыстно отдавала необходимые ей силы, чтобы помочь Владимиру. Могла бы, в её положении, просто отговориться сочувствием.

Скоро они подошли к глухому высокому дощатому забору, наращённому наклонными внутрь территории частыми нитками колючей проволоки. По углам забора высились приземистые полуоткрытые деревянные вышки с маячащими в них солдатами с автоматами, сторожащими многоликую рабскую силу, восстанавливающую большое здание и ещё несколько меньших построек рядом. Слева от забора, почти приткнувшись к нему и потерявшись на широком и высоком фоне, стоял П-образный барак концами вперёд с буйными травянисто-цветастыми зарослями внутри буквы. К его правому крылу вела наезженная колея и протоптанная тропинка рядом. Все окна барака были закрыты решётками.

– Детприёмник восстанавливают, - показала на зону Горбова, - временный, очевидно, рядом.

Они пошли по тропинке, пока не упёрлись в дверь, над которой висела фанера с надписью зелёной краской: «Городской закрытый детский приёмник-распределитель». Вошли в длинный сумрачный коридор, завешанный по стенам какими-то списками, стенгазетой, доской почёта, объявлениями, плакатами о счастливом детстве, литографскими портретами вождей с их высказываниями о молодой поросли социализма и простреливаемый насквозь оглушительными очередями нескольких пишущих машинок, строчащих вперегонки из дальней открытой двери. Остановились перед обитой кожей дверью с надписью вверху «Директор». Любовь Александровна слегка потянула ручку, дверь приоткрылась и показала в щели сидящую за массивным двухтумбовым столом полную брюнетку в очках, склонившуюся над какими-то бумагами.

Горбова резко повернулась к Владимиру. Лицо её стало бледным и решительным, а глаза слегка сузились. Своим и так глухим голосом, ещё больше приглушённым теперь, будто совершается что-то тайное, противозаконное, она сказала, как приказала:

– Подождите меня здесь. Никого не пускайте, - и, не постучав, держа свою дамскую сумочку под мышкой, открыла директорскую дверь и тихо вошла, так же неслышно прикрыв её за собой.

Владимир услышал два отчётливых щелчка запираемого изнутри замка и похолодел от неожиданности и страха за помощницу, придумавшую что-то невероятное и опасное, чтобы раздобыть нужные ему сведения о детях. Он твёрдо решил не подпускать к двери никого, даже если придётся вступить врукопашную. Но этого не понадобилось: услышав от него, что он ждёт директора, а её нет на месте, две не очень настойчивые женщины с какими-то бумагами вернулись в свои кабинеты. А за охраняемой им дверью было подозрительно тихо и спокойно. Только вначале слышались невнятные возбуждённые голоса, стеклянный стук стакана, скрежет отодвигаемого стула, лязг железной дверцы, а потом всё смолкло. Через 10 минут, показавшиеся Владимиру чёрной вечностью, замок отщёлкнулся, дверь открылась, и появилась Горбова всё с тем же сосредоточенно-бледным лицом, держа в руках сумочку. Она тщательно прикрыла дверь директрисы, даже придавила худым невесомым телом и, обернувшись, посмотрела на Владимира прежними, искрящимися жизнью, глазами.

– Есть. Надо быстрее уходить.

Они торопливо уходили, скорее – бежали и не по тропинке, а по пустырю за бараком. Вошли в молодую, местами вырубленную, берёзово-осиновую рощицу с густым, буйно прущим под открытым солнцем, подлеском и примятыми травами, с трудом вырвались на какую-то песчаную грунтовую дорогу и, ориентируясь на виднеющиеся вдали трубы, выбрались, наконец, на пустынную улицу с зелёным покрытием, а пройдя её почти всю, наткнулись на остановку со стоящим полупустым автобусом. Запыхавшись от быстрой ходьбы, они заняли заднее сиденье, обособившись от немногих пассажиров, сгрудившихся вблизи водителя и там спасающихся от пыли. Любовь Александровна обессилено прислонилась к плечу Владимира и закрыла глаза, тяжело и редко дыша. Владимир легко, по-дружески, приобнял её за плечи, стараясь хоть как-то снять возбуждение, и, не выдержав, спросил:

– Что вы там делали за запертой дверью?

Она приоткрыла глаза, мягко и удовлетворённо улыбнулась, вспоминая удачно завершённую операцию, утишив на время духом воли и победы гложущий дух боли, и беззаботно ответила:

– Когда она соизволила оторвать от бумаг свои тупые глаза, то неожиданно увидела перед ними мой пистолет.

– У вас в сумочке был пистолет? – ошарашенно задал Владимир ненужный вопрос.

– И есть, - подтвердила Горбова. – Бельгийский браунинг. Знаете, такая блестящая никелированная многозарядная игрушка, пробивающая и череп, и грудь навылет.

Владимир хотел спросить, откуда она это знает, но, вспомнив её лесных спутников, побоялся правдивого ответа.

– Директриса оказалась трусливой, но сообразительной тряпкой, - продолжала Горбова с гордостью в голосе. – Приятно было видеть, как глаза её стали шире очков, и не удивлюсь, если она уписалась прежде, чем сообразила, что мне от неё надо. Потом делала всё, что я ей приказывала, механически, безропотно и молча.

– А если б закричала? – оборвал мажорный рассказ террористки испугавшийся теперь вдруг не на шутку Владимир.

Горбова отстранилась, повернулась всем туловищем к нему, жёстко и решительно сказала:

– Я б, не раздумывая, всадила пулю в её посиневшую переносицу, - и, чуть помолчав, добавила: - И она это поняла. У меня даже возникло острое желание, чтоб она заверещала. Как может нормальная женщина стать тюремным надзирателем для малых детей? Постоянно видеть их страдающие и вопрошающие глаза и не ощущать вины за зло, ставшее обыденной работой? Не уверена, что такие имеют собственных детей: можно сойти с ума. – Любовь Александровна замолчала, неровно дыша, потом, успокоившись, продолжала: - Нет, она не пикнула. Выложила журнал регистрации поступающих детей и выписала для меня всех, кто прибыл к ним в тот день.