Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

– Напрасно я уговорил её на замужество. Как обычно: навяжешь человеку, казалось бы, благое решение, а оно обязательно окажется для обоих скверным. Всегда надо договариваться, и не в крик, а шёпотом. Не верю я в коллективное большинство. Если решение не выстрадано единогласно, каким бы большинством оно ни было принято, всё равно развалится, подтачиваемое неудовлетворённостью меньшинства. Коллективу с таким решением не жить. Потому и не верю в Союз Советских Республик, - занесло его в любимые национальные дебри. – Знаешь, мы-то с Верой переживём расставание, а для Насти – это первое в жизни потрясение, то, которое не забывается никогда. И всё же разбегаться надо, нечего тянуть ненужную волынку, потом будет всё труднее. Она – женщина здоровая, молодая, найдёт хорошую работу, проживёт сама и дочь вырастит. Глядишь, со временем какой-нибудь стоящий мужичок подвалит, настоящую семью слепят, и Настёна притерпится. Поможешь им, пока меня нет?

– Не сомневайся. Меня не будет – Сергей Иванович не даст в обиду.

– Ты старайся с ним быть почаще и подольше. Он к тебе всей душой тянется, кроме тебя у него, по сути дела, никого ближе нет. Ты, может быть, не замечаешь, а я вижу, как он всё больше тоскует в одиночестве, потеряв любимую жену и отлучённый от дела, которому посвятил жизнь. Партизанский комитет явно не для него – там рутина, архив и застой, не тот размах, не те задачи, не те темпы. По природе своей он воспитатель, ему бы и работу соответствующую – с молодёжью, которая, как и он, верит во всеобщее светлое будущее. Лучше всего в каком-нибудь техникуме или, в крайнем случае, в ФЗУ. Я говорил ему об этом, но он всё ещё надеется, что позовут, дадут партзадание, без которого он не может принять решения. Поговори и ты, может быть, удастся сдвинуть с места. Жалко хорошего мужика.

Сашка повернулся на бок, лицом к сидящему у стола другу.

– Сегодня ему 45. Рубеж, с которого мужчина обозревает самые высокие, покорённые им, вершины науки, карьеры, благополучия, любви. Рубеж максимальной разгрузки природного интеллекта и таланта, божьего дара. Кончилось время становления как личности. Дальше будут, конечно, ещё вершины и холмики, но чего-либо выдающегося уже не сделаешь – природой запрещено: ум начал отдыхать, отдав приоритет желудку. Многие, правда, продолжают пыжиться, доказывая свою состоятельность и то, что есть ещё порох в потрёпанных пороховницах, не веря, что он сырой и дымный. На смену озарению приходят опыт и знания, наступает время укрепления личности и укрепления и развития её духовной сущности – человека.

– Откуда ты всё это знаешь, молокосос? – насмешливо спросил Владимир, удивляясь внезапным зигзагам мышления лежащего философа.

– Читал, думал в отличие от других. Ты слушай и мотай на ус – пригодится.

– Я и так весь внимание, - согласился, сладко зевая, Владимир.

Саморощенный философ не счёл нужным обратить внимание на явный намёк к окончанию трёпа и продолжал:

– В 55 наступает пора ревизии болезней и болячек: всё, что благоприобретено, останется до конца дней, пополняясь новыми, и к этому надо привыкать. Чересчур мнительные в панике бросаются к докторам и знахарям, напрочь забыв о нравственном совершенствовании и потугах преодолеть последнюю горку. Лекари кое-как помогают временно утишить боль и страх, но хвори непобедимы, и наступает длительная пора терпения. Терпения не только от нытья внутренних органов и скрипа изношенной телесной оболочки, но и от остро подмеченных вдруг безразличия и равнодушия к себе со стороны близких, которым отдана вся жизнь, со стороны друзей и знакомых, внезапно образовавших вакуум вокруг недавнего закадычного товарища, со стороны сослуживцев и начальства, забывших того, кто вкалывал на производстве, не жалея сил и времени, терпения от угасающего бунта духа против собственной ненужности и незанятости. Человек через силу становится внутренне одиноким.

– Что об этом думать сейчас, - равнодушно откликнулся на предупреждение твёрдокожий слушатель, желающий сиюминутного одиночества в собственной комнате, - до этого так далеко, может быть, и дожить не удастся.

– Может быть, - мрачно согласился больной Сашка, - но готовить себя к естественным переменам в организме надо. Чтобы внутреннее состояние не мешало делу, которым увлечён.

– Тебе-то с твоим нахрапом никто и ничто не помешает с националистической идеей. Ты никогда не успокоишься.

– Никогда, - подтвердил друг. – Даже тогда, когда в 70 придёт время примирения. Примирения с остывшей плотью, упавшим, закосневшим духом, подорванным здоровьем, с окружающими людьми и событиями, а главное – с близкой смертью.

– Не упоминал бы перед сном, - поёжился суеверный сосед, уставший сидеть на стуле.

– Она как лакмусовая бумажка определяет всю твою жизнь. Если страшишься бабули с косой, значит, жил рабом с гниющей совестью, зловонным духом и эластичной нравственностью. А кто не боится умирать, тот рабом не был, какую бы нишу в людском столпотворении ни занимал.

– Кончил отмерять нам этапы?

– Ещё один остался. Немногие дотянут до 85-ти, после которых – отрешение, когда тело ещё на земле, разум практически угас, а душа рвётся на свободу, примериваясь к постоянному и уравновешенному месту в общем электромагнитном поле матушки-Природы.

– Хватит пугать, - Владимир встал и прошёлся по комнате, разминая ноги. – Лучше скажи, что сам будешь делать, когда вернёшься? Тебе до первого рубежа ещё ой-ёй-ой!

Сашка сел, прислонившись спиной к стене, закинул руки за голову.

– Думаю прорываться в какую-нибудь газету или журнал.

– Ого! Без образования?

– Пойду для начала в штат мусорщиком, грузчиком, уборщиком сортиров и буду писать, писать, писать, пока не начнут печатать. И тогда – вечерняя школа, курсы, заочный институт и работа корреспондентом. Частые командировки во все концы республики, встречи с разнообразными людьми, обширные знакомства в разных слоях общества, поиски единомышленников и создание организации национального возрождения. Это будет не безобидный кружок по изучению языка и истории народа, а сила, с которой придётся считаться оккупантам.

– Вот это размах! – Владимир был искренне рад энтузиазму друга, но одновременно и испугался за него. – На-воз.

– Что?

– Первые слоги твоей организации не очень приятно пахнут.

Сашка сообразил.

– Пусть. Даже симптоматично. На навозе лучше взрастут семена самосознания и независимости, и тогда вам, русинам, придётся выметаться.

– Дай хотя бы выспаться!

Философ-националист и лидер будущей освободительной организации, наконец-то, поднялся.

– Спи, варвар. Прощаться утром будем.

Когда он ушёл, Владимир, кляня себя за предубеждение и брезгливость, сменил наволочку на подушке, разобрал постель и вышел во двор вдохнуть свежего воздуха и умыться. Было уже темно и очень тихо. Одинокий тусклый свет Сашкиной спальни неравномерно мерцал от неровного напряжения, как будто перемигивался по Морзе с далёкой звездой, посылающей бодрствующему философу новые идеи познания зыбкой человеческой жизни, давно известной, обобщённой, проанализированной и изученной там. Владимир позавидовал другу, широко распахнувшему, несмотря на изматывающую болезнь, двери в будущее, и верилось, что оно состоится. Поёжившись от вечерней прохлады, он умылся до пояса, вымыл ноги и вычистил зубы, глубоко вздохнул, освобождаясь от умирающего дня, и пошлёпал в тапочках к себе, стараясь не потревожить тесную компанию в кухне. Там, под сенью древних мрачных елей сидели над тлеющим костерком, вспыхивающим яркими искрами воспоминаний, четверо, отгородившись от мирного, но пасмурного времени незримой партизанской стеной любви и дружбы.

Глава 4

– 1 –

Сергей Иванович разбудил в шесть. Лицо хозяина было сумрачно и печально, черты резко обострились, в них залегли глубокие тени, а взгляд постоянно уходил в сторону, как будто боялся передать то, что не должен знать «сынок». «Растравили вчера себя партизаны» - беспечно подумал Владимир и принялся споро собираться, решив не замечать настроения комиссара, под стать пасмурному утру, встречающему мутный рассвет мелким накрапывающим дождём, сыплющимся с низко и быстро убегающих на юго-восток плотных туч. Несмотря на божье скупердяйство, всё было мокро: и набухшие деревянные крыши, и почерневшие замершие деревья, уставшие стряхивать капли с листьев, и кусты, опутанные высветлившимися серебряными нитями паутины с нанизанными на них алмазными бисеринками, и поседевшая трава, и земля, переставшая впитывать влагу, и воздух, перенасыщенный мокротой так, что было трудно дышать.