Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

– Он ничего не сделал, что доказывать-то?

– Значит, болтал, хотел сделать, а намерения и действия одинаково наказуемы. Первые – даже жёстче.

– А как же закон?

– Закон сам по себе, - рассмеялся довольный просветитель. – На таких закон не тратится. Они – вне закона.

«Вся страна – вне закона», - мысленно уточнил Владимир.

– Похоже, жалеешь, что ушёл оттуда? – уколол он уверенного в себе сопровождающего.

– Я и здесь неплохо устроился. Друзья помогли, не оставили без куска хлеба с маслом.

«Друзья оттуда», - догадался Владимир и ещё раз искоса, незаметно взглянул на теоретика-оптимиста с пессимистической закваской. Ничего приметного, абсолютно серая внешность славянина, не запоминающаяся, выгодная для осведомителя и филёра, а в том, что экспедитор из их числа, Владимир не сомневался. Другого не взяли бы прямо из тюрьмы на хлебную с маслом должность, да и любопытен очень пропагандист невмешательства в соседскую жизнь.

– Такое впечатление, что тебя судьба моего соседа интересует больше, чем моя, - кинул он пробный шар.

Партнёр не замедлил отбить:

– Ошибаешься – не его, а твоя.

– Мне тоже что-то грозит? – насторожился Владимир.

Экспедитор не ответил, продолжая чему-то улыбаться, возможно, решив временно отступить и подобраться к дичи не в лоб, а из засады.

– Ты женат?

– Нет.

– Ну и зря.

– Большинство одобряет.

– По дурости. Хорошая жена – опора и таран в жизни. Поэтому советую выбирать не слезливую клушу, способную только варить, стирать, прибираться, сопли шибздикам вытирать и покорно сопеть в постели, а женщину инициативную, энергичную, умную, лучше – хитроумную. Упаси тебя боже от жены, целыми днями томящейся в книжном угаре. Пусть для неё, как и для тебя, главным будет: где и как добыть для дома. Ещё советую по опыту: бери евреечку – не прогадаешь. Ихние бабы фигуристые, в постели страстные, так что утром шатает, и деятельные, гоношистые, не чета нашим вальяжным и слезливым тёлкам. Порой даже слишком деятельные, так и норовят поперёд мужа, а ты не мешай, пусть старается, за двоих ломит на пользу семье. Держись за спиной и умненько направляй. Как в армии: не тот главный, кто впереди пашет, а тот, кто сзади дёргает. Крику тоже хватает, азарта, споров, покомандовать любят. Опять не мешай, пусть пошумит, поколготится, потешится семейной властью: слова – словами, а дела – делами. Евреи давно это поняли и взяли на вооружение, и нам бы не грех уму и изворотливости у них поучиться. Всё хорошо, что не в убыток. Не ты его, так он тебя. Такая не станет в случае беды канючить вместе с мужем, лить слёзы и утешать, что всё от бога, а изощрится и выкрутится, придумает что-нибудь, себя взбодрит и суженого за уши вытащит. Может и по морде надавать, если совсем запаникуешь, за такой, как за бетонной стеной. Бери еврейку, не пожалеешь. Родичей, правда, целый кагал появляется невесть откуда, все шебутятся, снуют вокруг, поучают, стараются урвать себе от твоего куска, так что держи ухо востро, обдурят – не поморщатся. Но если влип по дурости и лени, чохом помогут, не дадут своему пропасть, это у них – закон. Я, благодаря своей жидовочке, выжил и живу как у Яхве за пазухой. Она настояла, чтобы шёл в экспедиторы. Не зря у них женщины объединяют род. Потому и дети, хоть от негра, хоть от русского – все евреи. У меня, белоруса, тоже два еврейчика подрастают: Борис Сергеевич и Саррочка Сергеевна Таранчики. Пусть хоть индусы, лишь бы жили как люди, что с коричневыми портфелями с блестящими пряжками ходят. Твой дружок не из таких случаем?

Владимир улыбнулся, даже завидуя настырности внутреннего шпиона.

– Работяга на стройке.

– Теперь устроят стройку коммунизма в сибирской тайге. Даже фронтовые заслуги не помогут.

– Он не воевал.

– Повезло. А мне пришлось, а награду принёс одну – язву желудка, язви её в душу.

– Тебе – не повезло, - искренне обрадовался Владимир.

– Шут его знает. Разве поймёшь сразу, где оступился, а где взметнулся. Не будь её, родимой, может, догнивал бы где-нибудь в общей яме, а так – живу, копчу белый свет.

«Уж это точно», - подумал Владимир, - «вони много».

– Война застала меня заготовителем в промкооперации, - продолжал зловонить язвенник-оптимист. – Спасался от мобилизации в командировках, а всё равно загребли отцы-командиры и, не медля, не щадя необученного, сунули в окопы. Там и обнаружилась индивидуальная особенность моего миролюбивого организма: как атака, не важно чья, наша или немецкая, только ещё намечается, а я – в кусты или в окопный закуток, штаны долой и дрищу, не могу сдержаться. Нервы, понимаешь, говном исходят. Комвзвода поначалу грозил пристрелить как труса, а потом видит, что рецидив, плюнул, говорит, и без него фрицы в говне прикончат, и заслал в крайнюю ячейку, запретив появляться среди остальных. Провоевал я так с месяц, стреляя с одинаковым результатом с двух сторон, пока вместо дрисни из задницы не полила кровь. Командир аж засветился от радости и, хотя от взвода осталось меньше половины, тут же дал направление в санбат и отрядил в качестве сопровождающего ещё одного недобитка-замухрышку, в надежде не увидеть больше обоих. Не знаю, как замухрышку, а меня он точно больше не увидел.

Экспедитор удовлетворённо хохотнул.

– В санбате пожилой хирург-армянин сначала опешил, не поняв, с каким ранением меня доставили, а когда сообразил, долго ржал, грубо прощупал и через недельку обещал поставить в строй. «Ты у меня», - говорит, –«симулянт и союзник фашистов, не только поносить, но и вообще срать перестанешь». Ошибся эскулап хренов, не на того нарвался.

Поносник снова удовлетворённо рассмеялся, а Владимиру всё явственнее чудился в кабине запах жидкого кала.

– Сколько он ни пичкал меня разной лекарственной отравой, сколько ни тыкал иглами, вливая всякую гадость, а кровь из жопы всё равно течёт, не переставая. А я ей помогаю, хотя и режет кишки иногда до рёва: ем всё, что он запретил – не больно-то охота опять в окопы. И не один я там был такой, другие тоже по возможности и по уму косили, расковыривая раны, грохая гипсом об угол, нагоняя температуру, перенося чужой гной на себя, изображая адскую боль и требуя отправки в тыловой госпиталь. Я не требовал, терпел, ждал и дождался. Сдался армяшка, разматерил вдрызг от души и услал-таки во фронтовой госпиталь.

Владимир, не вытерпев, приоткрыл своё окошко, хотя и было прохладно.

– Там мне, сволочи, тоже не рады были, тоже отнеслись с подозрением и пренебрежением, как будто мне было легче, чем любому раненому в живот. Но я не унывал, твёрдо веря, что спасение утопающего – дело рук самого утопающего, стал присматривать себе местечко вместо передовой и нашёл, да такое хлебное и уважаемое, что сам зам АХО со мной начал здороваться. Чего дефицитного в госпиталях хватает, знаешь?

– Боли и крови, - не задумываясь, ответил шофёр-недотёпа.

– Правильно, - согласился живчик-язвенник, - спирта. Вот я и предложил заму свои услуги по реализации излишков в обмен на крупные купюры и другие дефициты по заявкам госпитального начальства, заскучавшего от кровавых трудов и болезненных воплей. Зам, к счастью, оказался мужик не промах, и мы шустренько развили спиртовую коммерцию, добавив вскоре к ней сбыт шмоток, остающихся от загнувшихся, потом ещё кое-что сообразили. Там, между прочим, я с вашим Шендеровичем – царство ему небесное, выгодное! – познакомился. Мы быстро раскусили друг друга, взаимно преуспевая в обменных операциях: бензин – запчасти – спирт. «Ну и жид ты!» - хвалил он меня, когда не удавалось объегорить по-крупному.

Бывший госпитальный махинатор не стеснялся прошлого, стараясь наигранной откровенностью вызвать на откровенность шофёра.

– К сожалению, смершевцы скоро унюхали ручьи спирта, потёкшие по воинским учреждениям и частям города, и стали подбираться к истокам. Прибыльное дельце пришлось свернуть, а мне в результате досталась только справка о непригодности к воинской службе и демобилизация по состоянию здоровья. Правда, язву успели подлечить, и на том – спасибо. Ушлый зам, чтобы рядом не маячил подельник-свидетель, снабдил щедрыми проездными, новенькой формой, литером, сварганил пропуск и отправил в Москву, чтобы там, в большом городе, затерялся.

Счастливо избежавший заслуженного наказания рвач-делец удручённо вздохнул, поёрзал, очевидно, зудящей задницей и продолжал:

– По глупости я и впрямь надолго затерялся. В первую же облаву меня грубо, не обращая внимания на справку, схватили за шкирку и отправили на Мытищенский завод самоходных гаубиц. Огромное общежитие, казарменное положение, тяжёлый десятичасовой физический труд, тощая кормёжка, а язва, стерва, молчит, как и не было. Надо было как-то приспосабливаться, выручать себя, пока совсем не истончился от недоедания и утомления. Наши слесаря-токаря наловчились там из отходов меди, алюминия, плексигласа, гильз майстрячить для куряк затейливые портсигары, зажигалки, мундштуки, трубки. Договорился я с ними и в редкие выходные начал забирать и торговать поделками исполу на московской барахолке, сторожко оберегаясь от милицейских наскоков. Цацки особенно военным нравились – брали, не торгуясь. На жратву приработка хватало, немного полегчало. Ты всю войну отмантулил на фронте или раньше комиссовали?

– Всю.

– Не повезло. На толчке я и с будущей женой столкнулся. Она курит, ей тогда понравилась чудо-зажигалка, выточенная из янтарного плексигласа, с бронзовыми крышечкой и донышком. Похвалила за мастерство и вкус, объяснил, что сам я только посредник, она заинтересовалась уже мною, объясняя, что давно ищет верного человека для своего дела. Уступил я зажигалку себе в убыток, чувствую, не зря крючок закидывает и на себя тянет. Слово за слово, разговорились, толчёмся рядом. Оказалось, работает официанткой в комсоставской столовой, живёт одна в отдельной комнате в коммуналке, не замужем, тяжело одной. Премиальные им выдают батонами, вот и приходится сбывать на базаре. Так я и поверил ей, шельме!