Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

– Кого черти впотьмах носят?

Принесённый нечистой силой подошёл поближе к двери и громко спросил:

– Простите. Гнидин здесь живёт?

– Жил да сплыл. А ты кто ему?

– Давний знакомый. Не скажете, куда он сплыл?

– Не докладывал, - хлопнула внутренняя дверь, дом снова затих, и только в верхней щели над ставнем виднелся насторожённый глаз.

Что ж, несостоявшемуся гостю больше ничего и не требовалось. Он мысленно поблагодарил бога за подсказку через обрезанного и двинулся назад, к ночному пристанищу, надеясь от него выйти к Ленинской, которая, по словам ушлого Наташкиного ухажёра, была «почти рядом». Правда, с учётом неуёмной энергии информатора, это «почти рядом» могло растянуться на несколько километров. Надежда была на встречных, которые вблизи центра города в этот ещё не поздний час, конечно, будут. И точно: повернуть к Ленинской пришлось, не доходя до постоя, после того, как две нарядные девушки, спешащие в кинотеатр на главной улице, взяли симпатичного приезжего с собой и были бы не прочь вместе посмотреть новую комедию. Но он мужественно отказался, предпочтя трагикомедию, в которой двум клоунам предстояло сыграть нелюбимые роли.

Элитные двухквартирные двухэтажные коттеджи оказались недалеко от кинотеатра. Их было пять. Напротив, с другой стороны улицы строились двух- и трёхэтажные многоквартирные кирпичные дома для сошки помельче. Увидев женщину, вышедшую из одного особняка, Владимир догнал её и вежливо, чтобы не напугать, попросил указать жилище Гнидиных. Оно оказалось левым в последнем от кинотеатра коттедже, ничем, впрочем, не отличающимся с фасада от остальных четырёх. У калитки перед аккуратным штакетником, заправленным в кирпичные столбики, стояла вкопанная скамейка, отполированная многочисленными задами, и Владимир с облегчением опустился на неё, решив собраться с мыслями, пока не выйдет кто-нибудь из жильцов.

Было без десяти девять. До начала киносеанса оставалось десять минут. Для начала здешнего представления тоже почти всё было готово. Луна подвешена, тусклый юпитер на столбе зажжён, неподвижные деревья с глянцевыми пожелтевшими листьями выставлены, фасад дома и окна освещены, новенький забор и скамейка выдвинуты к рампе. Не было суфлёра, но местные артисты обязаны знать роли назубок, иначе трагикомедия в самом начале может обернуться трагедией. И нет зрителей, но это нисколько не умалит вдохновения и артистизма исполнителей. Один, кстати, уже на сцене, второй, как и полагается бенефицианту, задерживается.

– 5 –

У Андрея Даниловича был очень трудный, сверхответственный и безмерно счастливый день: сегодня он защищал перед военно-инженерной комиссией штаба военного округа свой проект фронтового бункера, выпестованный долгими днями и ночами, и защитил успешно, почти без обидных придирок, насмешливых поправок и отклоняющих дополнений. Осталось привести документацию в надлежащий нормативный порядок и официально передать заказчику. Впервые за многие дни, недели, даже месяцы он закончил работу в семь, отказался от машины и решил в кои-то времена прогуляться до дому пешком. Выйдя из родного здания филиала республиканского Спецстроймонтажа, Андрей Данилович глубоко вздохнул, с удовольствием надолго задержал в лёгких целительный прохладный и влажный вечерний воздух и, оглядевшись по сторонам, с удивлением обнаружил, что в природе вовсю правит осень. По улице шуршащими волнами перекатывались невысокие плоские валы жёлто-красных опавших листьев; наполовину оголённые засыпающие деревья застыли в скорбной стыдливой печали; во влажном призаборном затишьи среди не ко времени вылезшей короткой зелени и редких настырных бледно-жёлтых головок одуванчиков остались зимовать кустики отмёршей травы с засохшими цветами и семенными коробочками; закрытое лёгкой фиолетовой вуалью небо было холодным, на нём, как никогда не бывает летом, высветлились редкие ледяные звёзды; серые дома нахмурились, помрачнели, сжимаясь вокруг топящихся печей, дым от которых, густой и белый, нехотя вываливался клубами из труб и сразу таял, убитый холодом; люди шли в плащах и пальто с поднятыми воротниками, пряча в них зябнувшие лица, и было очень тихо. Захотелось вдруг по-мальчишески подпрыгнуть, помчаться по улице в никуда, проскакать по-девчоночьи на одной ножке, забросить по-школьному куда-нибудь опостылевший портфель, прихваченный по привычке в надежде поработать дома, заорать по-поросячьи на всю вселенную, вообще сделать что-нибудь такое, что покажет, как он всех любит.

На работе завистники и лодыри, шушукаясь за спиной, считали его зазнайкой, занудой и нервотрёпным придирой, чурающимся подчинённых. Они не хотели понять, что жёсткой требовательностью не только к другим, но и к себе, строгой дисциплиной он спасал захолустный филиал, забытый после войны, от ликвидации. Но теперь, когда в комиссии дали понять, что такие таланты как он нужны столице, и перевод не за горами, обречённый филиал неминуемо исчезнет. Конечно, жалко уезжать из города, где администрация и партийное руководство его знают и уважают, не забывая отмечать грамотами и местами в президиумах, где в проектной мастерской филиала он, всего лишь старший инженер, - царь и бог, где приличные заработки постоянно подкрепляются внеочередными премиями, щедрыми пайками и дефицитными талонами, где недавно получил замечательные полкоттеджа, а старый дом выгодно продал. Андрей Данилович даже приостановился, испугавшись, как ему здесь хорошо, и неизвестно, как будет в столице.

Работящий и талантливый, он обладал болезненной мнительностью, и любой успех пугал, заставлял ожидать последующей большой беды. Не надеясь на собственные силы и фортуну, он легко впадал в панику при малейшей неудаче, видя в каждой из них свою чёрную судьбу. Веря в неё, он, тем не менее, не был угрюмым и безнадёжным фаталистом-пессимистом, а был даже по-женски смешлив, порой с трудом удерживаясь от хохота, когда рассказывали примитивно-скабрезные анекдоты про евреев, и очень боялся своей весёлости. И выпить водочки был не прочь, можно сказать, любил застолье, но боялся опьянеть, потому что становился не в меру болтлив, хвастлив и нахально отважен. Он всего в жизни боялся и пугался, определяя себя несмелым скромником, хотя был самым настоящим трусом и часто с испугу делал гадости, за которые потом было очень стыдно, но со временем научился задавливать гнетущее чувство, научился быть весёлым и компанейским, отказался от неслужебных отношений со всеми, сохраняя насторожённость даже в семье. Он был силён умом, слаб характером и гадок душой.

Самую большую гадость, отравившую последние годы жизни, он сделал в далёком 39-м году, когда в составе советской делегации попал в дружественную Германию для освоения передовой технологии скоростного возведения масштабных железобетонных конструкций и заключения контрактов на приобретение соответствующего оборудования взамен поставок продовольствия и стали.

Перед самым возвращением гостеприимные хозяева устроили небольшой и бедный по русским меркам банкетик, на который наши щедрые души притащили привезённую с собой и затаённую до случая в изобилии водку, и из солидного полудипломатического мероприятия получился, в конце концов, самый настоящий родной свинюшник, в котором главные роли, конечно, взяли себе неевропеизированные хряки, напрочь забывшие предупреждающе-угрожающие инструкции спецотдельцев, а больше всех куролесил молодой и весёлый инженер-проектировщик, подающий профессиональные надежды – Гнидин Андрей Данилович. Когда всё было выпито, а эрзац-бутербродики, отправляемые в русские глотки парами, были проглочены, донельзя развеселившихся русских, не желающих мириться с тем, что сбегать за добавкой некуда, развели по шикарным номерам, и каждому достался отдельный, сияющий ослепительной чистотой и порядком, режущими непривычный глаз. Впрочем, Андрей Данилович был в таком приподнято-благодушном состоянии, что его нельзя было ничем смутить. Распевая от полноты чувств свою любимую «Катюшу», он разделся, расшвыряв одежду по всей комнате назло немцам-чистюлям, сел с размаху на приятно спружинившую широкую кровать, укрытую белым покрывалом с узорчатым тиснением, и огляделся, туго соображая, что сделать дальше, потому что спать категорически не хотелось. В номере было три двери, через одну он вошёл и даже помнил через какую, а куда вели две другие, предстояло выяснить. Но прежде, чем приступить к исследованиям, он надолго приложился к горлышку графина с прохладной водой, игнорируя стакан, осушил сосуд полостью и, временно протрезвев, двинулся к загадочным дверям. Первая, как нельзя кстати, вела в сортир, не по-людски совмещённый с умывальником. Ослепительно-белые фаянсовые раковина и унитаз, голубые стены, покрытые глазированной плиткой с золотыми цветочками, зеркала, с двух сторон отразившие взлохмаченную красную рожу, отупевшую от невиданной клозетной роскоши, не способствовали свободному отправлению естественных надобностей. Вообще не верилось, что стерильно-чистую бело-голубую красоту дозволено испоганить дерьмом, что сраньё исчезнет в водную дыру, а не останется лежать зловонным укором в блестящей штуковине. Но – припёрло, и Андрей Данилович с пьяной решимостью неловко примостился на унитаз, догадавшись откинуть под задницу деревянное дырявое седалище. Облегчившись, он ещё больше повеселел, а когда дёрнул за шнур, и говно, бурля в прозрачной воде, исчезло, развеселился бурно, запел «и танки наши быстры…», окончательно решив, что в Европе не так плохо, но облегчаться в деревянном дворовом нужнике привычнее и приятнее, тем более что потом можно, отдыхая, постоять на воздухе, полюбоваться звёздами и подышать свежестью. Советскому человеку, строящему великое здание коммунизма, некогда отвлекаться на благоустройство сортиров, расслабляющих волю и энтузиазм. Больше всего его восхитила и умилила специально нарезанная мягкая вафельная бумага, сложенная аккуратной стопочкой в специальном висячем ящичке, но он с убеждённостью патриота решил, что газетка на гвозде лучше – и задницу подтереть, и почитать можно. Для многих это была единственная политинформация. Правда, приходилось быть начеку и не подтереться портретом какого-нибудь вождя. Испорченную вафельную бумажку Андрей Данилович, естественно, бросил в унитаз, не догадавшись, зачем рядом с ним стоит никелированный цилиндр с крышкой и педалью, которой эта крышка открывается. Дело сделано, и незачем ломать голову над ненужными сральными приспособлениями зажравшихся буржуев.

За второй дверью оказалась душевая. Стены её тоже до потолка были облицованы глазированной плиткой, а пол выложен кафелем, и постоялец неприязненно подумал, что немцам, наверное, некуда девать прекрасный отделочный материал. На одной стене висело продолговатое зеркало, бесстыдно отражавшее всю фигуру моющегося, а из другой торчали никелированная труба с рассеивателем и два крана: с красной и синей маркировкой. Андрей Данилович, по русскому обычаю всё потрогать, повернул синий кран, надеясь, что вода не потечёт, но она брызнула холодным дождём, и неверец резво отскочил к двери, вымочив чёрные ситцевые трусы до колен. Ничего не оставалось, как воспользоваться навязанными услугами, а заодно и простирнуть пропотевшие трусы и продырявившиеся на пятках носки.

Окончательно умиротворённый, значительно протрезвевший и смирившийся с капиталистическим сервисом, подающий надежды молодой проектировщик вышел, разопрев и напялив на себя махровый халат, оказавшийся кстати на внутренней стороне душевой, пожалев, что нельзя умыкнуть его домой, запел третью хорошо знакомую песню: «…и на Тихом океане свой закончили поход» и плюхнулся на кровать, предвкушая, по бабкиным поверьям, скорую встречу во сне с несуществующим богом.

Ещё раз убедиться в этом, однако, не удалось. В дверь настойчиво постучали, затем, не дожидаясь разрешения, отворили, и вошёл один из недавних банкетчиков. Он был самым молодым, и Андрей Данилович отнёс его к таким же, как сам, подающим надежды. Он отличался от остальных поджарой подтянутой фигурой, на которой серый в стрелку костюм сидел как мундир. Широко улыбаясь, незваный гость-хозяин, сияя безупречным пробором тщательно приглаженных русых волос, подошёл к запутавшемуся в широком халате хозяину-гостю, на ходу объясняя поздний визит:

– Решил, если позволите, скрасить вам одинокий вечер, - но угадывалось, что позволения ему не требуется. – Старички угомонились, а нам, молодым, можно ещё посидеть и есть о чём потолковать. Не возражаете?

– Нет, нет, - засуетился, запахиваясь как можно туже и поднявшись, наконец, с постели покрасневший от непритязательного банного вида осчастливленный молодой русский партнёр. – Мне бы одеться…

– Не надо, - остановил хозяина решительный гость, - будьте как дома. – Он неплохо владел русским языком, выстраивая чёткие отрывистые фразы.

За ним вплыли две пленительно улыбающиеся, восхитительно прекрасные и ослепительно экипированные молодые дамы. Одна – высокая худощавая брюнетка, другая – полная, ниже первой на полголовы, блондинка. Следом официант вкатил блестящий столик, на котором, заманчиво позванивая, толпились две бутылки противного самогонистого шнапса, длинная бутылка белого вина, две запотевшие бутылки сельтерской, рюмки, фужеры и сиротские бутербродики с ветчиной и сыром на широком плоском блюде. Всё это было быстро составлено на стол, сервировано, официант укатился, дамы плотно присели к столу, весело переговариваясь и в упор разглядывая русского варвара в халате, а затейник, не теряя драгоценного времени, ловко откупорил бутылки, налил всем, и сам сел на последний свободный стул, оставив Андрея Даниловича на кровати, где тот восседал ханом, подобрав голые ноги, смущённо оглядывая нахальных визитёров. Он никак не мог сосредоточиться и выработать линию поведения в чуждой иностранной компании, да ещё в банном виде, да ещё так поздно, да ещё в одиночку. Ничего не сообразив, остановился на русском «была не была, где наша не пропадала - однова живём!», сполз с ложа, прошлёпал босиком к чемодану в гардеробе и принёс свою долю – бутылку армянского коньяка, оставленную на обратную дорогу для начальничков, чтобы те и впредь не забывали подающего надежды, и два лимона. При виде элитного алкоголя дамы захлопали в ладоши, подскочили к восточному магу и расцеловали в обе щеки так, что он, засмущавшись, чуть не выронил драгоценное пойло, а немец встал и подал руку, благодаря русского за щедрость.