Коробейники

Юшков вернулся в кабинет и не выдержал, позвонил в прокура­туру. Ответил Поздеев. Юшков назвался. «Да, я узнал»,— холодно сказал Поздеев. Юшков откашлялся и сказал: «Мне хотелось бы... дело в том, что когда мы разговаривали у вас... я не все сказал». Поздеев молчал, не помогал.

Вошла Фаина. За ней другие. Начали собираться на оперативку.

«Алло, вы слышите меня?.. Я не все сказал. Я имею в виду Па­щенко». Поздеев еще помолчал, не дождался продолжения и ответил: «Я знаю. Кажется, мы совершенно ясно дали вам это понять».— «Вот я и звоню вам. Надо выяснить это недоразумение».— «Я тоже так ду­маю,— сказал Поздеев.— Мы все выясним. До свидания». Юшков еще подержал трубку у уха, собираясь с мыслями, зная, что стоит ее положить — и оперативка начнется.

Отчитались по дефициту. Список его получился длиннее обычно­го. Он рос теперь изо дня в день. «Значит, так,— сказал Юшков.— Анатолий Витольдович сюда вряд ли вернется». Разговоры оборва­лись. Все насторожились. «Я знаю не больше вашего. Но это ясно. Значит, работать нам с вами. Сегодня фарами пришлось заниматься заместителю генерального директора. Больше такого не должно быть».

Завсектором электрооборудования молчал, словно речь была не о нем. Фаина сказала за всех: «Да тут идешь на работу и не знаешь, вернешься домой или в «черном вороне» увезут». Зашумели. Юш­ков дождался тишины. «Сегодня я просил одного человека поехать в командировку без дополнительных средств. Он отказался».— «Что ж мне, свои выкладывать было? — буркнул завсектором электродвига­телей.— Это из каких же шишей?» — «Я вовсе не посылал вас давать взятки. Обеспечить завод фарами — ваша обязанность. Как вы это сделаете, меня не касается». «Как же не касается? — вскинулся зав­сектором.— Вы начальник отдела!» — «Вот именно, я начальник отдела. О незаконных действиях слышать не хочу. Если вы с работой не справляетесь, можете подавать заявление. Это относится ко всем».— «А как же работать?» — спросила Фаина. Юшков сказал: «Все. Опе­ративка окончена».

Поднимались, выходили молча. Были недовольны. Он и сам был недоволен собой. Сказал секретарше, где его искать, и ушел в ме­ханический цех.

Видимо, на сборке задних мостов не хватало рабочих. Кацнель­сон сам закреплял крышки на колесных передачах. Маленький, ху­дой, он едва не висел на ручках гайковерта, упирался в него плечом, и, конечно, толку от этого было немного.

С подъехавшего кара соскочил молодой парень, сгрузил ящики с болтами и сменил Кацнельсона. «Студенты помогают,— объяснил тот, вытирая руки ветошью.— А ты чего здесь гуляешь?» — «Воздухом дышу».— «У тебя какая-то идея?» — «Идей-то как раз нет».— «В общем,— медленно сказал Кацнельсон,— в сегодняшнем хаосе, когда сле­дователи все вверх дном переворачивают, к тебе бы и прислуша­лись, будь у тебя идея. Если бы нахватать себе запасы, набить скла­ды дефицитом, чтобы не зависеть от поставщиков... можно было бы и иначе с ними говорить...»

Юшков только подивился такому оптимизму. Так же было и с прибором. Кацнельсон первый предвидел трудности, казалось бы не­разрешимые, начинал терзаться ими тогда, когда Юшков еще полон был азарта, но живой и предприимчивый его ум начинал одновремен­но строить и планы преодоления этих трудностей, начинал выдавать новые идеи и увлекаться ими, хоть время для них еще не пришло. Кацнельсон перескакивал из настоящего времени сразу в проблемы будущего и жил ими так, словно в настоящем все уже было решено и сделано.

В отдел Юшков так и не вернулся и пришел домой раньше Ляли. Разогревая ужин, стоял у кухонного окна. С высоты пятого этажа он видел двор между одинаковыми панельными домами. На балконах мокло белье. Со стороны детского сада шли Ляля и Сашка. Ляля та­щила сумку с продуктами. Сашка зазевался, поглядывая на мальчи­шек. Вот он побежал к ним, а Ляля скрылась за углом, огибая дом.

Мальчишки были старше Сашки, лет десяти. Стояли группкой у песочницы. Один был в очках, на полголовы выше других, в корот­ком узком пальто. Малец в зеленой куртке замахнулся на него ногой, и очкарик сделал шаг в сторону. Это была ошибка. «Зеленый» вооду­шевился, замахнулся второй раз. Очкарик сделал еще шаг назад. И оказался территориально вне компании. Тогда и малец в красной куртке, слепив снежок, неуверенно и легонько бросил его в ноги очкарика. Тот стал неохотно отходить к подъезду. Компания мед­ленно потянулась за ним, лепили снежки и бросали в отступающего. Иногда только замахивались, пугая. Тот каждый раз пригибался, словно снежки летели в голову. «Зеленый» был в этой компании самый подвижный. Он вдруг схватил Сашку за плечи, раздумывая, что с ним делать, повертел его и отпустил. С Сашкой ему было не­интересно. Сорвался с места, побежал к очкарику. Тот, косясь, убы­стрял шаг. «Зеленый» хотел пнуть сзади. Очкарик обернулся. Тогда «зеленый» замахнулся рукой. Очкарик увернулся и тут длинной своей ногой сам замахнулся на «зеленого». Тот отскочил и замер, готовый удирать. Секунду они стояли неподвижно. У Юшкова поя­вилась надежда, что очкарик осмелеет, но тот, испугавшись сделан­ного, помчался в подъезд. И тогда все кинулись за ним. Сашка летел сзади всех. Юшков не мог видеть его лица, наверно, Сашке было и страшно и любопытно, и сердечко его замирало от радостного ужаса.

Юшков досадовал. «Зеленый» был низкорослым. Ловким, но не сильным. А могло все кончиться иначе, если бы не трусил так позор­но очкарик. Таким Юшков помнил себя. Лишь много лет спустя, ког­да уже кончалась юность, и было третье место среди боксеров горо­да в среднем весе, и стычки в парке со шпаной, и многое другое, лишь тогда ему удалось отделаться от страшного подозрения, разъе­давшего его детство, что он трус.

Очкарик снова выглянул из подъезда. Наверно, родители застав­ляли беднягу гулять. Курточки заметили и снова ринулись к нему, и он тут же юркнул назад. Конечно, он с самого начала сделал ошиб­ку. Он был сильнее «зеленого». Он должен был драться. Юшков сердился на него, хоть понимал, что драться очкарик не мог. Он не был воспитан для драки. Независимо от исхода она внушала ему ужас. Ну а если бы он победил даже? Ему бы пришлось либо коман­довать, либо драться всегда. Едва ли он отдавал себе в этом отчет, но победа слишком много потребовала бы от него и была ему невы­годна. Наверно, он как-то чувствовал это и потому убегал. Он хотел бы играть иначе, тихо и мирно, давая волю фантазии и воображе­нию, которые делали его таким неловким в жизни. Ему достаточно было просто постоять рядом с мальчишками, пока родители не поз­волят вернуться домой к книгам...

В двери заскрежетал ключ. Юшков отошел от окна. Что может определиться в десять лет? Чепуха. Ничего не может. «Юра дома»,— услышал он голос Ляли из прихожей. Она пришла вместе с Аллой Александровной. Потому и задержалась внизу. Рассказывала, что воспитательница в саду жаловалась: Юшков самый разболтанный во всей группе. Дня нет, чтобы не подрался. Мать считала, что Сашка продукт ее педагогической деятельности, и всякий упрек ему при­нимала на свой счет. «Не замечала, что он разболтанный. Он просто держит себя естественно...»

Сели ужинать. Мать все рассуждала о воспитании. «Ты сам, Юрочка, между прочим, никогда не дрался». «Завтра возьму Сашку на рыбалку»,— сказал он. Мать замерла: «Ты с ума сошел?» Ляля ответила: «А вы разве не знали?» — «Нет, он шутит! В такую погоду увезти ребенка на целый день! Я просто не пущу!» Дернул черт за­говорить при ней, увез бы завтра тихонько... Пришлось поклясться, что поедет без сына.

Воскресенья существовали для рыбалки, иначе Хохлов не мыс­лил. Были у него и друзья на эти часы, он возил их в своей машине: два отставника и молодой парень из автобусного парка. С рассветом поднялся ветер, на пологом берегу продувало насквозь, у всех не клевало. Постояли с удочками часа два, замерзли. Развели костер, варили похлебку из консервов. Хохлов, раскрыв рот, внимал рыбац­ким байкам отставников, плакал от смеха, слушая древние анекдоты про попадью и анекдотики парня из автопарка, вся соль которых была в том, что действующие в них заяц, лиса и медведь умели ма­териться не хуже автопарковских водителей.

У воды тесть становился сентиментальным и, поймав по транзи­стору «Маяк», заставлял всех молчать: «Тише, Толкунова поет». За­думывался, иголкой хвои играя с муравьем, заползшим на прорези­ненную ткань плащ-палатки. Помогал ему выбраться, рот его забавно открывался при этом и лицо становилось детским. Юшков подумал, что тут-то они поговорят начистоту. «Федор Тимофеевич,— сказал он.— Работать так, как Белан, я не могу. Сейчас это невозможно. У меня есть мысль...» «Опять идеи? — Хохлов тоскливо поглядел.— Юра, дай хоть здесь-то пожить спокойно. Не время сейчас для идей. Не дергайся ты так, перемелется — мука будет».

Конечно, он заслужил отдых в выходной. Каждый день в половине восьмого он уже сидел за письменным столом в своем кабинете и поднимался из-за него в половине восьмого вечера. Несколько шагов по коридору к директорскому кабинету, несколько шагов от машины к подъезду дома да вверх по лестнице — этим его передвижения и ограничивались. В молодости он играл в футбол, расширенное серд­це футболиста ослабло и подводило его, когда случались неприят­ности. Подчиненные узнавали это по голосу, становившемуся глухим и еле слышным. Он мог в любое время сказать, какие материалы, машины, вагоны пришли или ушли с завода, мог сказать, что лежит, на каждом складе, никогда не видя это своими глазами. Он помнил наизусть огромные перечни, каталоги и сборники стандартов. По­ражая всех своей памятью, он зато не мог вместить в нее ничего кроме этих тысяч цифр, лишенных вещественности, и потому для других неразличимых. Груз этих тысяч давил. Он уставал, если га­зетная статья была написана непривычным языком. Непредвиденная семейная забота или разговор, в котором он сталкивался с неожи­данным фактом или неожиданным мнением, были ему непосильны, он раздражался, и это раздражение было его единственной реакцией. Он давно убедил себя, что самое мудрое — не вмешиваться ни во что и пусть все идет, как идет. Что он мог сказать кроме этого «переме­лется»?

Теперь каждый день, принимая у секретарши бумаги или выта­скивая в своем подъезде газеты из почтового ящика, Юшков ждал повестки. Иногда ему казалось, что ему безразлично, чем все кон­чится, лишь бы кончилось скорей. Никак не удавалось забыть голос Поздеева: «Мы все выясним». С нажимом на «все». Однажды в сто­ловой он услышал разговор о себе. В очереди, не видя его, разговари­вали две кладовщицы. Одна говорила, что нужно съездить в деревню к матери, другая посоветовала: «Попросись у Юшкова, он отпустит». «Думаешь?» — сомневалась первая. Вторая ответила: «Кажись, он нев­редный». О Белане постепенно забывали. Еще не все на заводе знали, что он арестован, еще только начинали бродить слухи, а в отделе уже привыкли к новому начальнику и с каждым днем все меньше присматривались к нему, уже составив какое-то мнение, уже прини­мая его как данность, к которой надо приспосабливаться. Конвейер требовал детали. Склады пустели. Снабженцы отказывались от ко­мандировок, а водители — от сверхурочных рейсов. Надо было что-то делать.