Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

В эфире Старый Доктор призывал молодежь активно действовать на пользу стране. «Не надо сидеть дома, дрожа от страха и проливая слезы. Выходите на улицы и помогайте копать траншеи. Идите к могиле Неизвестного солдата, павшего за Польшу, и возложите цветы к надгробью». Он говорил своим сиротам, что нет ничего плохого в том, что они продолжают играть в такое время, но убеждал детей не шуметь. «Каждую минуту гибнут солдаты, защищающие Варшаву. Их родителям, живущим по соседству с нами, тяжко слышать, как вы смеетесь и поете, когда они только что потеряли своих детей. Уважайте их горе».

Уповая на пакт о взаимопомощи с Францией и Англией, поляки ждали вмешательства союзников. Когда 3 сентября Великобритания объявила войну Германии, Корчак присоединился к ликующей толпе, собравшейся у британского посольства. Он не знал, что доставляет ему большую радость — надежда на помощь английских войск в изгнании немцев или вид поляков и евреев, стоявших «вместе плечом к плечу», как во время восстания против царской России или в годы Первой мировой войны. Со слезами на глазах он слушал, как после польского гимна зазвучала «Атиква», песня сионистов.

А через два дня правительство покинуло столицу, отдав распоряжение всем молодым мужчинам идти на Восток для мобилизации. Несколько оставшихся в городе членов Общества помощи сиротам убеждали Корчака вернуть детей родственникам, поскольку обеспечить их необходимым было очень трудно, но доктор не захотел закрывать приют. Он полагал, что с ним и Стефой дети будут в большей безопасности. Уж как-нибудь он найдет возможность их прокормить.

Корчак даже взял на себя задачу доставить продукты в Беляны Марине Фальска и ее воспитанникам, которые были временно переселены в другое помещение, поскольку Наш дом оказался на линии фронта. Увидев пришедшего Корчака в мундире, дети дружно закричали: «Пан доктор приехал!» и бросились его обнимать, осыпать поцелуями — и требовать конфет. Антоний Чойдинский, бывший стажер, вспоминает, как дети липли к Корчаку со всех сторон и каким счастливым он выглядел. «Он называл их по именам, спрашивал: «Ну как ты? Все в порядке? Как идут дела?»

Вынимая из мешка селедку, Корчак просил извинить его, что ее придется есть без хлеба: зато он принес маринованные огурцы. Через несколько дней он вновь появился с полным рюкзаком чечевицы, популярного еврейского блюда, которого эти дети никогда не пробовали. «Мы думали, это библейская еда, — вспоминает Чойдинский. — Пан доктор рассказал, что убедил владельца лавки подарить чечевицу голодным польским детям — ведь немцы все равно ее конфискуют».

На восьмой день войны немцы стояли у ворот Варшавы. Город напоминал осажденную крепость: зажигательные бомбы превратили многие улицы в развалины, повсюду бушевали пожары, дома стояли пустыми, разграбленными, на мостовых валялись разлагающиеся трупы лошадей. Не было хлеба, газа, электричества, воды — ни для варшавян, ни для тысяч беженцев и деморализованных солдат, устремившихся в столицу из других районов, где польская конница и пехота были разгромлены немецкими танками и авиацией.

Корчак носился по горящему городу, спасая перепуганных детей, помогая раненым и утешая умирающих. По нескольку раз в день он приходил на студию, чтобы сообщить новости и сказать слова ободрения своим слушателям, пребывавшим в тревоге и страхе. Один из сотрудников радиостанции вспоминает, как этот «слегка сутулый человек умудрялся своим юмором вливать жизнь и надежду в сотрясаемые бомбежками кварталы».

Хотя в последующие три недели в приют попало семь снарядов, паники не было. При звуке сирен воздушной тревоги дети (а их количество возросло до полутора сотен) сбегали по лестницам в убежище, расположенное в цоколе здания, где окна были закрыты мешками с песком. Даже искалеченный мальчик, отец которого пропал без вести, а мать и сестра погибли на его глазах от взрыва снаряда, успевал спуститься вовремя, несмотря на больную ногу и не залеченный единственный глаз. «Мы еще вернем улыбку на его израненное лицо», — говорил по радио Старый Доктор.

Ребята постарше во время налетов несли дежурство на крыше, тушили зажигательные бомбы. В их распоряжении были считанные секунды, чтобы засыпать песком или залить водой упавшую на крышу бомбу, прежде чем та воспламенится. Один момент был ужасен: снаряд разорвался рядом со столовой, вылетели все стекла. Не успел Корчак выбежать наружу, чтобы осмотреть поврежденную стену, как все здание содрогнулось от следующего взрыва. Дети с молодыми воспитателями спрятались под столами, не смея бежать вниз в укрытие. Они были уверены, что их любимый пан доктор погиб. Но через несколько секунд он вернулся в дом, без шляпы, и пояснил, что ее сорвало взрывной волной. «Пришлось поторопиться с возвращением, — сказал он с застенчивой улыбкой. — Моя лысина — отличная мишень для немецких самолетов».

Но не обошлось без трагедий. Иосиф Штокман, отец Ромчи, скончался от отека легких, после того как тушил пожар на крыше. Его хоронили всем приютом. Над его могилой дети клялись на польском и иврите, что будут почитать «Истину, Труд и Мир».

Корчак в присутствии детей и воспитателей пытался улыбаться, но Ида Межан вспоминает, как однажды вечером он потерял контроль над собой. Ида укрывалась в приюте после ранения в голову при налете немецкой авиации на пригород Варшавы. Во время очередной воздушной тревоги она встала с постели, чтобы вместе с другими детьми спуститься в убежище, и на лестнице столкнулась с Корчаком.

— Тебе нельзя вставать! — строго отчитал ее доктор.

— Я не хочу оставаться одна, — ответила Ида. — Мне так грустно одной.

— Боже мой, кому сейчас весело, — тихо сказал Корчак. — Весь мир — это глубокое море печали.

В эти дни многие бывшие стажеры и воспитанники приходили к Корчаку за советом, стоит ли бежать в русскую зону. «Никто не знает, как будут развиваться события», — обычно отвечал он, придерживаясь своего постоянного правила никогда не давать определенных советов, но и не разубеждал тех, кто решил уйти к русским.

23 сентября после ночи особенно сильных бомбардировок, когда вся Варшава содрогалась, как будто земля разверзлась, чтобы поглотить город прежде, чем это сделают немцы, по радио прозвучали ставшие теперь знаменитыми слова мэра Стефана Старзинского: «Варшаву может поглотить огонь, но мы горды тем, что умрем, сражаясь!» Зазвучавший после этих слов рахманиновский Второй концерт для фортепиано прервался: бомба попала в электростанцию, и радио умолкло. Это произошло в четыре часа пополудни. С этого момента в эфире господствовали гортанные звуки немецкой речи.

Еще через пять дней Польша пала. Три недели продолжалась отважная борьба польского народа против неизмеримо более сильного противника, теперь все было кончено. На следующий день после падения Варшавы Ирэна, невестка Стефы, встретила Корчака, который с маленьким мальчиком на руках пробирался через руины, некогда бывшие шикарной Маршалковской улицей.

— Что вы здесь делаете? — спросила Ирена.

— Ищу обувной магазин, — ответил Корчак.

— Так ведь все магазины разрушены или закрыты, — сказала она, оглядывая развалины.

— Тогда придется найти сапожника, — заметил Корчак. — Малыш не может ходить по битому стеклу босиком.

— Чей это ребенок? — спросила Ирена.

— Понятия не имею. Он стоял на улице и плакал. Придется нести его на руках, пока не найду какую-нибудь обувь.

И он с ребенком на руках пошел дальше, к Старому го-роду, где постучался к Ханне Ольчак, дочери его издателя Мортковича. Он нередко забегал к ней без предупреждения, чтобы выпить чашку горячего сладкого чая и предаться воспоминаниям о ее отце, пока дочурка Ханны играла у их ног со своим коричневым спаниелем. «Какая прелесть», — говаривал Корчак, с сожалением покидая мягкое кресло, чтобы вновь отправиться по делам. Вот и в этот день Ханну не удивил приход доктора с босоногим ребенком на руках. Она напоила их обоих чаем и оставила у себя мальчика, а Корчак отправился дальше на поиски подходящей для малыша обуви.