Король среди ветвей

— Королева крепко спит, господин мой, — шепотом сообщил он.

Король походил на человека, пробуждающегося от сна. Не отрывая глаз от Тристана, он повернул ко мне лицо и негромко сказал: «Королеве снились страшные сны. Я подумал, быть может, Тристан…»

И вот сейчас, сидя за моим столом, я торопливо записываю эти строки. Сколько еще могут продолжаться такие тревоги? Непорядок в опочивальне, разброд в замке, предчувствие беды в королевстве. Мне страшно за Короля, страшно за Тристана. Они ведут опасную игру, у которой не может быть доброго исхода. Король, изображая заботу о жене, призывает Тристана в свою постель; Тристан целомудренно укладывается на пол. Ход и контрход, ловушка и уклонение от нее. Где же конец? Надо бы поспать.

Я спрашиваю себя: почему Королева и Тристан вернулись в замок? В том ли тут дело, что лесная идиллия их порождена была сокровенностью и конца сокровенности пережить не сумела? Но ведь могли же они укрыться в другом лесу, в другом королевстве. Ты забываешь, Томас, Король сам призвал их. Да, но почему они послушались? Может ли быть, что, даже изменив Королю, они сохранили верность, присущую подданным, глубочайшим побуждением коих остается послушание?

Напрашивается иное объяснение. Любовь Тристана и Королевы всегда цвела в соседстве Короля, будучи направленной против него. Отлученные от двора, очутившиеся в лесном одиночестве, не обнаружили ль они, что временами помышляют о нем? Не обуяла ль их некая тревога — там, в лесу? Может статься, для того, чтобы любовь их цвела, — для того, чтобы они вообще способны были любить друг друга, — им потребен Король?

Блестящий удар! Король призвал Королеву с Тристаном на Совет и в присутствии главных баронов воздал им хвалы за то, что они образцовым своим поведением положили конец злословию. Со времени их возвращения ко двору, сказал Король, они во всем подчинялись королевской воле, и потому всякого, кто уличен будет в затрагивающих честь королевского дома речах, ждет немедленное наказание.

Это речью Король достиг цели двоякой. Он обратил добровольное воздержание любовников, каковое, что ни миг, досаждало ему и гневило, в акт подчинения его царственной воле. Однако за похвалами его крылась вторая, более мрачная, но блестящая стратагема.

Король, чье чутье обострила ревность, нутром сознает, что Королева с Тристаном не покорствуют ему — что хоть они и разыгрывают самоотречение, в сокровенной сердцевине оного кроется нечто, самопожертвованию противоположное: окончательное забвение себя самого ради другого. Ибо если они, в полноте их торжествующей любви, тешатся обманной заботой о благополучии Короля, если находят радость в покорстве, если упиваются самоотречением, стало быть, ни от чего они, на самом-то деле, не отрекаются и никому не покорствуют, нет, они остаются спряженными друг с другом вопреки всему — земному или небесному. И поскольку Король сознает это, — чего и сами-то они, увлеченные своей мелкой драмой самоотречения, порядком не сознают, — он получает преимущество в опасной игре, которую ведут все трое.

Сбиваемый с толку на каждом своем шагу, раз за разом обманываемый в попытках отыскать доказательство измены, знания которой он не перенесет, Король, послушавшись, верно, инстинкта, сокрытого в потаенных глубинах натуры его, нащупал единственный путь, способный, быть может, привести его к цели, которой он столь страшится и жаждет.

Король наблюдает. Двор предается обычным своим удовольствиям. Тристан с Королевой являют истинную картину благопристойности. Ничто не меняется.

И все же я спрашиваю себя: так ли уж и ничто? Все это походит на летний день, такой же, как прочие летние дни, если только не считать прикрытого полуденным зноем первого осеннего холодка. А кроме того, наличествуют и определенные знаки.

В осмотрительности Королевы и Тристана обозначилось нечто новое, я это заметил. Встречаясь, они теперь несколько скованы: слишком усердно избегают они взглядов друг друга, слишком большое сохраняют между собой расстояние. Речь, произнесенная Королем в Совете, явно поставила их в тупик. Они почуяли в ней угрозу, понять которую пока еще не сумели.

В особенности усталой и напряженной выглядит Королева. Каждую ночь она послушно выполняет на королевском ложе свой супружеский долг. Каждый день склоняет главу на мессе, сидит за обедом по левую руку от Короля, гуляет с камеристками. А где же Тристан? Что сталось с пылом, который сжигал их в лесу? Существование ее ныне — маскарад, пиеса. Все, чем полнится жизнь, затаилось в Королеве.

Я проходил сегодня двором мимо пекарни и кухни, и из-за угла выступила Брангейна, и вложила в ладонь мне записку. Я не разговаривал с нею со времени изгнания Тристана и Королевы. Когда я поднял взгляд от записки, Брангейны уже не было рядом со мной. Я должен встретиться с нею в башенном покое Королевы после того, как колокола отзвонят полдень. Королева при встрече присутствовать не будет.

В согретом солнцем покое, в витании блистающей пыли, Брангейна, замкнув дверь, повернулась ко мне. Лицо ее осунулось, взгляд был суров; в теплом, взволнованном свете она выглядела постаревшей.

— Королева несчастна, — сказала Брангейна.

— Королева… — я поколебался, стараясь потщательнее выбрать слова, — имеет множество оснований для счастья.

Что-то мелькнуло в ее глазах — разочарование, презрение — заставившее меня, увидев ее молодой порыв, устыдиться придворной плавности моих словес.

— Зачем, — резко спросил я, — Королева вернулась в замок?

— Ее призвал Король.

— Она подчинилась Королю?

Брангейна запнулась на один только миг:

— Она всегда ему подчинялась.

— Всегда?

Брангейна смело встретила мой взгляд.

— Вступая в брак, она преклонила перед Королем колени, как перед своим господином. Когда Король изгнал ее, она ушла. Когда позвал назад — вернулась.

Я уже и забыл, насколько скор ум Брангейны. В сущности, сказанное ею было верно. Я еще соображал, что ей ответить, когда она произнесла:

— Это Тристан настоял, чтобы Королева вернулась.

— Потому, что их обнаружили?

— Ради ее чести.

Я попытался представить Тристана, который пробудившись в лесу, видит рядом с собой меч Короля.

— Честь ее теперь восстановлена, — еще произнося эти слова, я устыдился плохо прикрытого ими презрения, однако Брангейна не обратила на них внимания.

— Я знаю ее. Знаю Изольду Прекрасную. И боюсь… — она примолкла.

— Боишься того, что она может сделать?

— Боюсь ее несчастья, — устало сказала Брангейна. И следом: — Король наблюдает за ней.

— Король любит ее.

Брангейна пропустила это мимо ушей:

— Вы близки к Королю. Вы знаете, куда он уходит — и когда…

— Ты просишь меня стать шпионом при Короле?

Она смерила меня нетерпеливым взглядом.

— Я прошу вас позаботиться о том, чтобы никто не пострадал, — она уже шла к двери.

И только после ухода ее меня осенило, что Брангейна просила не просто присматривать тщательно за Королем, но сообщать о его перемещениях ей, дабы Королева была вольна — делать то, что она хочет.

За ужином Король, в наплыве ребячливого добродушия, воскликнул, обращаясь ко мне: «Томас! Откуда такая печаль?». Я уж было и ответил ему с неменьшей беспечностью, да вдруг заметил, как смотрит на меня Королева. Под этим гордым и горестным взглядом я ощутил, что смятение обуревает меня, — так, будто слово «печаль» раскрывается во мне подобно темному цветку, — и уставился в тарелку, точно смущенный ребенок, и уж не знаю, что бы произошло, если б Король, все такой же веселый, не воскликнул вдруг: «Тристан! Спой для печального Томаса!», после чего я набрался сил, чтобы взглянуть на Тристана, смотревшего на Королеву.