Король среди ветвей

Тристан, отстав от охотников и следуя своим путем, увидел у ручья истекавшего кровью молодого рыцаря. На рыцаря напали четверо братьев, одним из коих был Фульк де ла Бланш Ланд, жестокий властитель здешних мест, — человек великанского сложения и беспощадной воли, который разъезжает, где хочет, охотится в лесу Тристана, убивает оленей, когда охота на них под запретом, и нападает на всякого, кто встает у него на пути. Тристан поскакал по следам шайки убийц. Он нагнал их на поляне и там началась отчаянная битва, в которой Тристан поразил трех братьев, но был ранен в бедро копьем, которое метнул в него Фульк де ла Бланш Ланд. Невзирая на рану, Тристан сражался, пока листва не покраснела от крови, и наконец, оставил Фулька де ла Бланш Ланд мертвым среди его мертвых братьев. Ослабевший от потери крови, Тристан все же смог взобраться на коня, который понес его в направленьи охоты. Люди Тристана отвезли его в замок.

Мы сразу вернулись туда — Тристан лежал в своем покое, оправляясь от ран.

Однако копейная рана нас обеспокоила. Поначалу она казалась обычной напастью — скверной раной вверху левой ноги. Но заражение ухудшило дело. Лекарь говорит, что стрекало копья было смазано ядом. Он омыл рану яичным белком и стянул ее полосками льняной ткани. Нога пугающе раздувается. У Тристана жар, кожа на ноге пожелтела. Ему недостает сил даже подняться с одра болезни.

Лекарь ограничил его стол ячменным отваром и, по ночам, молочком из тертого миндаля.

Есть опасения, что он умирает.

Я размышляю о Тристане, с благородным гневом в душе устремившемся на бой с Фульком де ла Бланш Ланд. Поступок, исполненный мужества и отваги, да, конечно, — одно из тех высоких, достойных песни менестреля дел, за которые к Тристану, где бы он ни появлялся, неизменно проникались любовью. И все же, не таилось ли в самом средоточии его смелости чего-то более темного и двусмысленного? Тристан, скованный узами мнимого брака, которые сам же он на себя и наложил, терзаемый страстным желанием, отчаянно ищущий выход, преследуемый воспоминаниями о неделях блаженства в лесу де ла Рош Соваж, — не ощутил ли он чего-то жутко влекущего в погибельной битве, битве, в коей смерть, быть может, наконец-то не отвергнет его?

Итак: Тристан ранен, Тристан умирает. Ибо ясно, что ему предстоит умереть, если рана его не исцелится.

Тристан попросил меня послать за Королевой. «Ты всегда был добр ко мне», — сказал он, сжав мою руку. Я в изумлении воззрился на него. Он ответил мне ласковым взглядом и еще раз попросил послать за Королевой.

Каждое утро слуги выносят Тристана на узкую береговую полоску песка под утесом, и он ожидает у моря Королеву. Тристан верит, что только она способна спасти его: она, уже исцелившая его однажды от раны — в Ирландии, куда он отправился искать ее расположения к Королю. Драма ожидания Тристана, драма его каждодневного спуска на берег, где он лежит на двух одеялах, под пурпурным, шитом золотом покрывалом, — голова покоится на шелковых подушках, лицо обращено к волнам, — еще и усиливается драмой парусов: Тристан условился, что если Королева приплывет на возвратном корабле, парус его будет белым, если же останется в Корнуэлле, — черным.

По утрам мы вглядываемся, затеняя ладонями глаза, в горизонт, и зеленые волны бухают у наших ног, и морская пыль солонит нам губы. После полудня, уже в покое Тристана, мы смотрим вниз, на морской простор; мы напрягаем глаза в стараниях различить линию, на которой встречаются море и небо, ту, где в любой миг может явиться парус, белый или черный — жизнь или смерть.

Как это похоже на Тристана — даже в тисках смерти он не теряет вкуса к разительным эффектам.

Он с каждым днем слабеет. Я думаю: вся жизнь его свелась теперь к ожиданию. И сразу напоминаю себе о Королеве, каждую ночь выходящей в плодовый сад, Королеве, больной от тоски, о том, как предвкушения лихорадят и изнуряют ее, — о ее жизни, в которой нет ничего, кроме будущего, как в жизни фанатичного монаха, отрекшегося от этого мира и целиком посвятившего себя царству небесному.

Тристан страстно ждет Королеву, живет лишь ради нее, ибо только она и способна его исцелить, но пока он лежит на берегу и выискивает на горизонте белый парус, смерть должна представляться ему не лишенной соблазнов. Если Королева появится и спасет его, что тогда? Назад к жизни, наполненной горечью и страданиями, к мнимому супружеству, к непереносимому расставанию, к неутолимой любви. Лежащий на берегу, оглушенный ревом волн, не ждет ли он, в самой глуби сердечной, черного паруса?

Изольда Белорукая, безмолвная и печальная, несет вместе с ним дозор на берегу, сидит при Тристане в его высоком покое.

Что сказать? Так хочется ничего больше не писать, отдаться утешениям молчания. Я успел полюбить море, бездумное падение валов, кружение птиц, морскую соль и брызги волн. Быть может, я просто устал от людей с их страстями? Но рука моя движется, некая сила понуждает меня продолжать, как будто слова, которые я пишу, принадлежат уж не мне, но одной лишь странице, которая ничего не ведает, ничего не понимает, ничего не испытывает, и уж тем паче страданий. Да будет так.

Вчера: день бури и солнца. Черные тучи и дождь во все утро, а после солнце пробило их копьями света. Тристан у себя в покое, слишком слабый, чтобы поднять голову. Я сидел рядом с ним, дивясь его почти мальчишечьей красоте — смерть, пожрав мускулы и плоть Тристана, сокрушив его крепость, словно бы воскресила в нем детство. В двенадцать, в четырнадцать лет ему, должно быть, приходилось неустанно доказывать свою силу, показывать, что прелестный отрок способен метнуть копье, убить вепря, поразить оленя, вогнать человеку меч между ребер. А теперь он лежит в постели, словно ребенок, охваченный жаром. Изольда Белорукая сидит на каменной скамье у окна и смотрит в море. Кожа моих рук ощущает удары валов. Я наблюдаю за нею, сидящей у окна. Юное тело ее насторожено и странно вяло — в любой миг способно оно прийти в стремительное движение или погрузиться в глубокий сон. Она тоже ждала — ждала, когда Тристан прикоснется к ней и поведет ее в жизнь. Внезапно тело ее напряглось, словно плашмя ударенное мечом. «Корабль!» — произнесла она. Лежащая на коленях ладонь ее сжалась в кулак.

Тристан попытался сесть, но упал, задыхаясь, на подушки. «Парус?». Голос его был мягок и слаб, хоть и я видел, что он пытается крикнуть. «Парус».

Изольда высунулась в открытое окно, словно пытаясь приблизиться к кораблю.

— Черный, — сказала она.

И я увидел изменение, происшедшее в Тристане, — страшное спокойствие взгляда, направленного на меня, пронзительную кротость и одиночество в нем. Я стиснул ладонь Тристана, но та не ответила на пожатие. Он так и смотрел на меня детскими, печальными, обреченными глазами.

— Вы уверены? — крикнул я — кто-то же должен был закричать — и, стряхнув с себя оцепенение горя, выпустил руку Тристана и подошел к окну. На горизонте виднелся маленький корабль. Сияло солнце. Парус белел под ним, точно снег.

— Тристан! — вскричал я — или только у меня одного в этой комнате и остался голос? — и на миг замешкался. Я взглянул на Изольду Белорукую. Она смотрела на меня со злобой, с такой ненавистью, что я вдруг испугался ее, как если б она была ворожеей, явившейся, чтобы проклясть всех нас проклятием ада. Взгляд ее был как нож, нацеленный мне в глаза. Я понял, что она сделала, и все-таки колебался — колебался, словно околдованный этим взглядом, — колебался всего только миг, прежде чем крикнуть: «Белый! Тристан! Парус белый!». И обнаружил вдруг, что стою у кровати, сжимая руку Тристана, выкрикивая цвет паруса, — я еще долго выкрикивал его и после того, как понял, что Тристан ничего не слышит.

Чудовищное колебание! Если бы я не помедлил, быть может, я спас бы его? И хоть я был напуган злобой Изольды — злобой, которая, неведомо для меня, тайком вызревала в душе нежной, печальной девочки, готовая прорваться в ее лицо, как несомненный знак болезни, — правда и то, что заколебался я до того, как повернулся к ней и поймал ее взгляд. Я был взят врасплох — удивлен белизной — сбит с толку: да. Но разве не правда также, что в разуме моем, в дальних его закоулках, куда не проникает свет, пряталось желание, чтобы парус оказался черным, разве не правда, что белизна его ужаснула меня обещанием дальнейшей любви, дальнейшей погибели, — что в истории Тристана и Королевы, я стоял уже на стороне смерти?

Об остальном рассказать можно быстро. Белый парус вырос в размерах, корабль вошел в гавань, Королева спустилась на берег. Она ворвалась в комнату — неистовая, лихорадочная, смятенная, — прекрасная, на мой взгляд, и ослепительно яркая, как если б она горела, привязанная к столбу. Она бросилась к Тристану, упала на него — грудью к груди, губами к губам, хоть Изольда Белорукая и стояла рядом. Она целовала мертвое лицо, разговаривала с Тристаном, пытаясь уговорами вернуть его назад, словно тот просто дразнил ее, дурной мальчишка. Никто и не подумал оторвать ее от Тристана. Изольда Белорукая ничего не сказала. Я ничего не сказал. Брангейна стояла в углу, наблюдая. Я знал, что Королева уже не поднимется с этого ложа. Она прорывалась к смерти, вплывала в блаженную смерть. Больше ей ничего желать не осталось.