Королевская аллея

Да, не исключено, что так оно и произойдет: перед большим камином в вестибюле отеля, в присутствии посторонних, — и все волшебство развеется. Или они без слов бросятся друг другу в объятия, будут хлопать друг друга по плечу, смахивать набежавшие слезы?

«Пена с хвойным ароматом превратит купание в удовольствие», — донеслось до Клауса сообщение из сдвоенного одиночного номера. Анвар, держащий в руке таблетку для ванны, пришелся бы ко двору не только в Гонконге: он и здесь, на излучине Рейна, быстрее, чем можно предположить, пустил бы корни, открыв первую индонезийскую купальню или сенсационную китайскую закусочную. Издалека Клаус слышал плеск набирающейся в ванну воды. Может, в Старом городе еще стоит пивная «Золотое кольцо»; там его товарищ мог бы оценить вкус легкого куриного фрикасе. К десертам и сладостям щепетильный желудок индонезийца тоже оказался устойчивым… Странно, что дверь в ванную тихо хлопнула два раза подряд. Клаус, не отходя от балконных перил, бросил взгляд в комнату. И — испугался, невольно сделал шаг в сторону, нащупал в кармане пижамы зажигалку: единственное оружие, которым он мог бы обороняться. Человек. В номере. Возле двери. Что-то высматривает. — Вор. Несомненно. — Клаус отступил еще дальше от балконной двери. Сердце сильно заколотилось. Сейчас в Германии тяжелое время. Еще недавно были продуктовые карточки, люди жили в бараках, они ожесточились за время войны… Неудивительно, что всякий сброд, отчаявшиеся бродят по коридорам отеля даже в дневное время. В дневное время особенно. Когда постояльцев нет в номерах, или они с шумом плещутся в ванне. Что делать? Выскочить с балкона в комнату и закричать во все горло? Вор в берете — если, конечно, это не гостиничный детектив, напавший на чей-то след, — большеглазо смотрит в глубь номера. Или так только кажется из-за очков с толстыми стеклами, которые носит это привидение в светлом двубортном пиджаке. Мужчина, похоже, настолько подслеповат, что продвигается вперед ощупью, держась за стену. Может, какой-то инвалид войны просто по ошибке вошел в эту дверь и теперь не узнает свой, то бишь чужой, номер? Не человек, а скелет в слишком широких для него брюках… будь он вор или гостиничный сыщик, этот пришелец с перекинутым через руку плащом производит жалкое впечатление. Когда он, все еще стоя у стены, попытался заглянуть в номер 601, Клаус воздвигся на пороге балконной двери и, не выпуская из руки зажигалку, принял как можно более воинственный вид. Механизм, опускающий маркизу, располагается в ящичке, как раз рядом с ним. Если раздастся шум или звуки потасовки, Анвар мгновенно выскочит из ванны, и тогда этот воришка пропал. — Да, но во что превратился отель «Брайденбахер хоф», если здесь, во время вечернего чаепития, кто угодно может, по своему усмотрению, либо ворваться в чужой номер, либо просочиться в него? Никакая нервная система такого не выдержит.

— Нуу-с, — звучно протянул Клаус Хойзер, уперев кулаки в бока. Стоя на пороге, он казался выше ростом. — Мы хотим свести знакомство с полицией?

Круглые стекла очков, напротив него, сверкнули. Тем не менее, фигура, стоящая у стены, как будто слегка осела. Руки вяло повисли вдоль туловища.

— Она ушла? В самом деле ушла?… Я на мгновение потерял дверь из виду. Она убьет меня. Она ведь из так называемых праведных. А они не знают пощады… Конечно, ушла. Ее вышколенный голос был слышен издалека. Еще бы — корифей искусства кабаре, дочь знаменитости, сталинский рупор демократии… И унаследует она тоже немало. Эта сестра моей крестницы. Которую я так долго не мог приласкать. Моя вина? Нет, судьба мира. Норны прядут и перерезают нити. Paer l"og l"ogdu, paer lif kuru alda b"ornum, "orl"og seggja. Мудрые девы судьбы судили, жизнь выбирали детям людей, жребий готовят^{186}. Под холодным небом Севера ткется истина.

Фигура возле сумеречной стены снова как будто выросла. Судя по всему, гостиничным детективом она тоже быть не могла. Под перекинутым через руку плащом обозначился угол портфеля. Клаус соступил с балконного порога в комнату. Солнце сделало его пижамную куртку сияюще-золотой. Всё вокруг него — да и в нем тоже, чувствовал он, — мерцало. Как сама жизнь. Парящее пространство с шелестящей водой, кристаллическая экзистенция, скользящий полет… может, и легкая смерть в конце. Как будто он не покидал пределов Шанхая и сейчас, в полудреме, движется по кругу под вентилятором…

Незнакомец, набычившись, проговорил:

«На красном крае мира искаженного Летучемышно-призрачные День и Ночь. На мельницах воздушных мелют воздух, Пшеницу серую поступков ваших, Муки чтоб было вдоволь черной к Дню конца. Бесшумна, непрерывна струйка той муки: Ничто»^{187}.

Если Клаусу и хотелось приобщиться к Ничто, к покою, то в данный момент такому желанию тотально противоречила сама фигура Вторгшегося. «Летучемышно-призрачные День и Ночь…» Может, он и сам готов применить насилие? У него тонкие пальцы, в которых, однако, может таиться хищная сила…

— Всё. Теперь прощайте. Выйдите вон! — распорядился Клаус. — Здесь нет ничего, что можно было бы прикарманить или счесть подозрительным… И муку здесь тоже не мелют.

— Вы меня не знаете?

— Нет. Совершенно и категорично.

— Знаете, но неосознанно.

— Этим пусть дело и ограничится.

Чужак горько рассмеялся. У него были желтоватые неровные зубы. Фетровый край берета криво пересекал лоб. Пальцы машинально скребли стену.

— Ничто, кто мог бы предполагать… Однако не исключено, что всё еще обернется по-другому, что черная мука превратится в белую…

Клаус нерешительно перевел взгляд с ящичка, скрывающего подъемный механизм маркизы, на телефонный аппарат. Он пока не принимал во внимание еще одну возможность: если в этой сумеречной, гнетущей, полной блуждающих огоньков стране лежат в руинах также и психиатрические лечебницы, то очень может быть, что некоторых больных временно разместили в частных пансионах и тому подобных заведениях… не обеспечив, однако, должного присмотра за ними.

Он шагнул к телефону:

— Я сейчас позову господина Крепке.

— Кто бы он ни был, не зовите его.

Клаус Хойзер увидел, как человек перед ним упал на колени. Несмотря на зажатый под мышкой портфель, незнакомец молитвенно сложил руки, опустил голову, потом умоляюще взглянул снизу вверх:

— Она ушла, это главное… нет, не главное, но все-таки это важно. Вы, господин Хойзер, вы один можете утишить мою боль, снять с меня проклятие, примирить Север с Югом, шелест ясеней — со стрекотанием сверчков, землю тевтонов — со всем прочим миром, силу судьбы — с сутолокой цивилизации: только вы — ибо никто другой не согласится меня принять…

— Конечно, если вы так бесстыдно прокрадываетесь в чужие жилища.

Клаус все еще держал в руке телефонную трубку. Коленопреклоненный старик всхлипнул. Дужка его очков была обмотана пластырем. Не поднимаясь с колен, он передвинулся поближе к Клаусу Хойзеру.

— Вы знаете мое имя?

— Разумеется, — пробормотал седовласый посетитель. Он попытался поймать руку Клауса, но в итоге так и не дотронулся до нее.

Вода за дверью ванной плескалась едва слышно — видимо, там в последний раз меняли температуру водяной смеси.

— Я один из них, — прошептал незнакомец, который все еще стоял на коленях, не боясь испортить складки на брюках.

Чепуха. К его семье старик определенно не принадлежит; на то, что он как-то связан с заокеанской торговлей, тоже ничто не указывает; из падангского клуба игроков в поло (наверняка ликвидированного после революции) сам Клаус вышел, уже много лет назад, и с тех пор ни в какое общество не вступал…

Старик уронил портфель и плащ на пол и обхватил обеими руками колени Клауса. Последний заподозрил что-то недоброе. «Не надо!» — машинально отстранился он, как поступил бы любой человек, если бы кто-то опустился перед ним на землю и умоляюще обхватил его колени. Ситуация была безумно-комичной и в то же время мучительной. Клаус попытался высвободиться, для начала осторожно шевельнув одной и другой ногой… Власть имущим… прежде… приходилось по много раз на дню иметь дело с такими назойливыми просителями — например, султанам на Индонезийском архипелаге… Глаза за стеклами очков удерживали его в поле зрения:

— Он захотел его, не меня, но он остался мне верен, хотя он и хотел нас разлучить.

Клаус пренебрежительно выпятил губы. Такой мимический жест он когда-то подсмотрел в кинокомедии Эрнста Любича^{188}: через все двери некоей квартиры вламывались люди, которые визжали, кричали, возбужденно что-то доказывали, тогда как актер, находящийся в эпицентре хаоса — это был, кажется, Гэри Купер, — только презрительно выпячивал губы.

— И потом, конечно, ко всему этому прибавился еще и он.

— Ага.

— Ощущение некоей общности, но вместе с тем и соперничество, даже смертельная вражда.

— Конечно.

Пусть эта жаба в двубортном пиджаке еще немного постоит на коленях. Еще чуток такой взбудораженной болтовни, и посетителю не хватит дыхалки: ему придется подняться на ноги и волей-неволей отправиться восвояси…

— Он едва ли хорошо его знал, но испытывал чувство ревности, другой, в свою очередь, — тоже, а я, наверное, — больше всех. Учитель никогда не произносил вслух его имени, с другой стороны дело обстояло так же… Но сейчас речь совсем не о том.