Королевский дуб

Вместо этого я сжала руку Хилари и бодро сказала:

— Нам пора заканчивать, Том. Уже, наверно, больше десяти.

Я увидела белки его глаз, которые блеснули, когда он повернул к нам голову.

— Мы уже почти пришли, — ответил он, и мне показалось, что в его голосе послышался смех. — Прямо за этим тростником.

Том указал вперед на стену речного тростника, преграждавшую нам путь. Она возвышалась на половину высоты деревьев и выглядела такой массивной и солидной, как каменная ограда.

Том шагнул к тростнику и так же, как до этого на опушке леса, исчез в нем. Мы с Хил остановились и уставились в чащу стеблей, даже, пожалуй, стволов, которые, наверно, были не меньше двух-трех дюймов в диаметре. Никогда раньше я не видела подобного тростника.

— О'кей, Симсим, откройся, — проговорила я. Мой голос звучал высоко и глупо. Без Тома лес разросся и превратился в гигантский лабиринт, пустой и ужасный.

Тростник зашевелился, Том раздвинул стебли в стороны, чтобы открыть нам проход. Мы преодолели преграду и замерли. Я затаила дыхание, а Хилари тихо вскрикнула.

Перед нами лежала чаша большого, мелкого и пустого озера. В черноте и чистом серебре лунного света я не могла точно определить его глубину и размеры, но мне казалось, что оно должно быть не менее пятнадцати футов глубиной, а в длину хватило бы на два футбольных поля. Дно озера покрывала черная вода, отражавшая белую луну, но я знала, что глубина воды не больше нескольких дюймов. Но самое большое впечатление производили деревья.

Они выстроились рядами вдоль дна озера, как будто посаженные рукой некоего титана много вечностей тому назад. Черные, с бородами из мха кипарисы, тупело, такие же высокие, как гигантские деревья, под которыми мы проходили в начале пути, более ста футов высотой… Их громадные черные корни, восходящие уступами, подобно парящим контрфорсам средневековых соборов, вздымались на десять-двенадцать футов над мелкой черной водой. По сравнению с ними человек выглядел бы карликом. В холодном белом сиянии они походили на доисторические монументы невообразимому богу. Во всей этой лунной белизне и бездушной эбеновой черноте не было, не могло быть ничего, что затронуло бы сердце человека. Место это казалось враждебным жизни.

Том сделал нам знак садиться, и мы опустились на мягкую землю хребта так, что проход в тростнике оказался у нас за спинами, и стали просто смотреть вниз, в большую разлившуюся заводь. Мне казалось, что Том должен что-то сказать нам, он должен почувствовать, что без его голоса, который должен придавать всему смысл, кипарисовая заводь была опасна для нас, была слишком враждебной, слишком отдаленной от нашего понимания.

И вскоре он заговорил. Это был тот же тихий шепот, что мы слышали недавно.

— Вы никогда не увидите эти корни, за исключением тех лет, когда бывает невероятно сухо. Тогда вода отступает. Обычная глубина — около десяти футов, поэтому, если прийти сюда в обычный, незасушливый год, то увидишь только двухфутовые корни, уходящие в воду, как и в других местах. Всего третий раз я сам вижу подобное. А бываю я здесь по три-четыре раза в год. Я охотился за этим всю осень. Я был уверен, что на этот раз увижу то, что ищу. Так и есть. Теперь сидите тихо и наблюдайте. Представление еще не окончено.

И мы сидели. И молчали. Опять тишина набухла, гремела и пульсировала вокруг меня, а предельная дикость природы и странность всего происходящего жгли глаза, как соленая вода. И я чувствовала себя такой же невесомой, как будто сидела на осколке звезды в другой галактике.

Мне казалось, что я потеряла всякую чувствительность, но, напротив, это был уже ее избыток, перегрузка, совершенно враждебная мне. Чувствует ли Хилари страх? Очевидно, нет. Ее хрупкое тело, опиравшееся на меня, было легким и расслабленным, а дыхание — тихим и спокойным. Она просто сидела в лунном свете между мной и Томом Дэбни, с детским нерастраченным терпением ожидая, что на нее снизойдет чудо.

И оно снизошло спустя полчаса — после тридцати минут молчания, пылающей белизны и наползающего холода.

И вот пришли олени. Они возникли внезапно. Стадо примерно в восемьдесят оленей, больших и маленьких. Они появились из темноты на дальней стороне заводи и спускались, как духи, по ее крутым склонам свободными двойными рядами, как будто они возникли из пения неслышимых свирелей. Можно было различить их очертания, широкие плечи и тонкие ноги, можно было видеть белизну их животов и хвостиков, слабую пятнистость подрастающих оленят и огромную корону рогов одинокого самца, замыкавшего шествие. И можно было рассмотреть сверкающие брызги воды, доходящей им до лодыжек, когда они шли по ней, и пар от их легкого дыхания в прохладном воздухе ночи. Но ничего, ничего не было слышно…

Или я ничего не могла услышать? Как будто тени стада из другого времени, давно умершего и все еще живущего, сошли вниз, в этот огромный затопленный лес, и прошествовали через заводь.

Олени не смотрели по сторонам, не останавливались, не спотыкались, не щипали траву. Они просто пересекали темные воды…

Все видение продолжалось около десяти минут — десять минут, чтобы пройти перед нашими глазами и раствориться в лесу на противоположной стороне озера.

И за все это время мы не проронили ни звука, и ни звука не донеслось со стороны черной воды и кипарисовых деревьев.

Когда последний из оленей, огромный самец с ветвистыми рогами, исчез из виду, Хилари просто сказала:

— Мне хочется плакать.

— Надеюсь, что это так, — отозвался Том. Я не повернула головы, чтобы взглянуть на него, — я знала, что если посмотрю, то снова увижу на его лице серебряные следы слез.

— Что это? — спросила я, стараясь говорить как можно естественнее. — Почему они так идут — рядами? Что это, какая-то ежегодная миграция?

— Я не знаю, — ответил Том. — Я был свидетелем этого всего три раза, тогда же, когда видел заводь сухой. Но никогда не встречал ничего подобного в других местах. Может быть, они совершают такой переход каждый год, просто я не видел… Может, они переплывают ее. Я проверю и посмотрю в следующую осень, когда настанет время Волчьей луны, как сейчас. Но я представления не имею, нуда они идут и почему. Обычно олени бродят небольшими стадами: самец, несколько самок и оленята, и никогда дальше мили или двух от их основного ареала. Самец посылает дамочек и оленят вперед, как и сейчас, а сам замыкает шествие. Но никогда не бывает больше пяти-шести самок и одного самца. Может быть, этот — Хозяин, король-олень…

— А что это такое? — оживилась Хилари.

— Во многих охотничьих мифологиях люди верили в суперживотное, в Хозяина, в животное-короля. Это нечто вроде направляющего духа животных, на которых они охотились. Хозяин обладает огромной властью, и у него душа, как у человека. Поэтому, когда следовало на охоте убить медведя, бизона или кого-то еще, охотники исполняли сложный ритуал, а после охоты они хотели, чтобы другие люди испрашивали прощение у души, духа животного-короля, чтобы тот не наказал их за убийство. Все культуры имели такие мифы. И у всех наших индейцев были подобные ритуалы.

„Так же, как класть листок дуба в рот мертвого оленя? Как окрашивать себя его кровью?" — подумала я.

— Вы, должно быть, хорошо знакомы с мифами, — заметила я вслух. — Это уже второй за сегодняшний вечер.

— Иногда я думаю, что мифы — единственные реальные истины, которые есть у нас, — произнес Том, глядя туда, где проходили олени. Его голос звучал как-то отвлеченно. — Мне кажется, мифы — это способ привести себя в гармонию с реальностью, в них мы соприкасаемся с подлинным опытом жизни. Я думаю, мифы помогают нам узнать не только, где именно в мире мы находимся, но и что мы есть на самом деле. И кто мы. В этом просвещенном столетии мы убили большинство наших мифов, и результаты можно увидеть в любом гетто, в палатах, где лечат алкоголиков и наркоманов, в каждом сумасшедшем доме, в каждом отравленном потоке на планете. Без мифов у нас не осталось ничего, что бы мы уважали. Мифологическое мышление — это способ видеть все одухотворенным и разумным, способ быть со всем окружающим „на ты", как с братом. Без этого все в жизни становится бессмысленным, каким-то… „оно". И вы дважды подумаете, прежде чем обесчестить брата своего, но кто будет беспокоиться о бездушном „оно"?