Королевский краб

— М-да, и на путину ему не надо. Нашел — получил…

Единственный глаз бухгалтера сверкал не только воодушевлением, но было в блеске что-то иное, поразительно знакомое. Я постарался это вспомнить и вспомнил лишь после того, как бухгалтер подошел поближе и, жарко дыша знакомым мне запахом, стал рассказывать про свою «боевую» молодость.

— Я был парень ничего и лет пять назад. А сейчас сдал, но могу, если ей лет семнадцать — двадцать, — заговорил он игривым тоном. Я вспомнил Саню и его частые дни рождения, невольно засмеялся и сказал бухгалтеру:

— Вы сегодня именинник!

Он, конечно, ничего не понял, но доверительно сообщил, что шестьдесят ему будет в январе и он уходит на пенсию.

Он по-своему неплохой человек, проживший большую жизнь, и кругозор у него чуток шире, чем у других. А выпить он, видать, не дурак, но здесь на судне упрямо держится и лишь иногда позволяет себе стопку-другую. Но, очевидно, иначе нельзя. Здешняя монотонная, однообразная жизнь и то, что любой слишком на виду, даже стальные нервы делают дряблыми. Хочется, хочется, хочется размагнититься… У одного это выливается в жажду выпить, у другого, как у лебедчика Димки, в повышенную возбудимость. Неумение да и откровенное нежелание сдерживать себя характерно тут для многих.

Вот, например, бригадир распутчиков Анна — старая «кадра» крабфлота, от природы сообразительна и обладает характером, но какой она бывает порою грубой, что становится за нее обидно. Убедить же сменить манеру поведения, когда она разбушуется, почти невозможно.

— Чего ты, Сергеич, толкуешь непонятное, — сказала однажды Анна. — У нас тут все естественно, без марафета. Если я чего-то хочу, так я так и говорю.

Она громко рассмеялась, увидев мое смущение, и подозвала к себе маленькую собачку Белку, любимицу всего судна.

— Белка-Белочка, хорошая ты собачка, — заговорила она, словно забыв про меня. — Кобелька ты хочешь, а его нету. На «Тухаче» есть, подожди — туда свозим тебя…

Тут подошел подносчик сетей, толстый, высокий Коля с усиками, спросил рядом с нами стоящую жену Карповича:

— П-палтуса к-кинуть?

Добрейшая Полторы Бочки заалела и сообщила, что грех ей жаловаться на мужа, а Анна так глянула на Колю, что он поспешил уйти. Потом она вновь стала простой женщиной, тоскующей по мужчине-мужу, которого нет у нее и на берегу.

— Отчего так получилось, Аннушка?

— Разошлись, — кратко и с явной грустью отвечала она. — Впрочем, что мне нужно, у меня есть близнецы. Славные девчушки! Согласен, Сергеич?

Я думал, что близнята ей чужие, но, оказалось, это дочери ее брата, который погиб в пургу на Камчатке.

— А у нас сын есть, — радостно сообщила жена Карповича. — Федей его звать, такой симпатяга!

Малограмотная, мужиковатая жена Карповича — полная противоположность нашей элегантной химичке. Тут близка Япония и много японских вещей. Химичка одета всегда в японское: кофта, юбка, сетчатые чулки, мягкие легкие туфли. Глянешь на нее — гранд-дама, но… палубные и заводские девчонки между собою зовут химичку «дурбабой». Она, говорят, в молодости была распутчицей сетей и не имеет никакого образования. Если же имеет, то это, видать, не пошло ей впрок, но ум у нее сметливый, изворотливый. Химичка обожает «общее руководство», делает замечание всем и этим изматывает нервы рабочих. Не любя ее, с нею боятся связываться.

К сожалению, нет человека без изъянов, без слабостей, а раз так, то надо, наверное, понимать и прощать их. Химичка же принадлежит к тому типу людей, которые используют человеческие слабости в своих целях. Как-то однажды с Борисом Петровичем вспомнила она капитана с «Клопотова»:

— Не любил он меня, но я его тоже и не очень стеснялась критиковать… Кстати, вы знаете, он пил!

— Не верю, — твердо сказал Борис Петрович.

— А я однажды видела, тихий ужас. Пришла к нему ночью, а он сидит, голова на столе вот так…

Химичка тут же очень живо изобразила, как лежала голова капитана с «Клопотова», как трудно было поднимать ему голову и говорить с разбудившей его в три ночи. Потом она продолжала:

— Я, конечно, никому ни слова, но думала, при случае… мне потом передавали, что он утром помчался к помполиту и сказал ему: «Я был ночью пьян, и она увидела это!» Или возьмите нашего Илью Ефремовича. Я его, конечно, уважаю, умный он человек, хотя у него нет высшего образования. Но ведь и он шлялся по ресторанам, когда был холостой. Я про него все знаю. И жену его знаю, такая милая девочка была, замглавбуха, а как они сошлись, ума не приложу. И вы знаете, долго не регистрировались. Ребенок уже в школу пошел, тогда он сообразил…

Борис Петрович вел себя с нею очень сдержанно. Старик недаром прожил много и разбирался не только в крабовых консервах.

Когда на судне у нас состоялось партийное собрание, химичка попросила не присутствовать на нем, сославшись на загруженность.

— Вы знаете, — объясняла она нам, — как я ужасно занята! Мне сейчас надо сделать…

И она начала перечислять какие-то анализы, отчеты, проверки по заводу, которые нельзя отложить и на секунду.

— Какие будут предложения? — спросил председатель собрания.

— Не отпускать! — крикнул кто-то измененным голосом. И тут элегантная химичка прямо-таки зашлась от ярости.

Глядя на нее, я испытал противоречивое чувство, с одной стороны, к ней не лежала душа, с другой — было жаль эту женщину, на которую судьба свалила для нее непосильную ношу: быть интеллигентной в то время, когда интеллигентность не стала ее сущностью. Что она видела, где прошла ее юность? В море, среди этих громадных раков, в нелегком труде, в котором, видно, она не нашла удовлетворения, счастья и стала избегать его. Но избежать его значит и лишиться приличного заработка, к которому она привыкла и который, если уж на то пошло, развратил ее. Видно, в молодости она мучилась завистью, когда на ее глазах были люди, получающие столько же и даже больше за «чистенькую» работу интеллигентного свойства: экономисты, бухгалтера, инженеры и, наконец, химики плавзаводов.

И вот она переселилась в каюту верхней палубы у самого мостика, получила «чистенькую» работу, но…

Нет, моя душа больше лежит к простоватой, некрасивой жене Карповича, чем к элегантной химичке…

14

Вчера «собирали урожай» с поля, которое краболовы прозвали кладбищем. Дело в том, что сети были забиты одним панцирем, и распутчики чуть не плакали. Такой своеобычный прилов объясняется следующими причинами: во-первых, крабы меняют панцирь и меняют его в определенных местах, создавая скопление мусора; во-вторых, сети стояли в районе или, точнее, — в устье речки; в-третьих, было обилие малька и самки в сетях. По идее ловцы обязаны выпутывать мальков и самок и живыми бросать в море, но на практике часто существует иное — уничтожение молоди и самок. Делается это, как рассказывают сами ловцы, не умышленно, а от нужды.

— Сергеич, если быть праведным, — говорил с грустью Карпович, — то очень трудно выполнять план. Вот и приходится… Но с этого года я запретил своим бойцам бить малька и самок дубинкой. Братцы, сказал я, давайте подумаем о будущем, будем дальновидными людьми и позаботимся о детях. Мы — не хищники!

А вот бойцы Сабировича продолжают молотить краба. Почему? Да потому, что сам Сабирович говорит; «Моя всегда так делал… краба хватит и тибе и мине».

Размышляя над этим, я вспомнил пыльные бури на моей родине — на Северном Кавказе. Последнюю я видел в день отъезда, когда гудел, словно тревожный колокол, ветер, поднявший мельчайшие частицы земли в воздух. В небе еле виднелось тусклое, печальное солнце. Была настоящая земляная, песчаная метель в одном из плодороднейших районов страны. Недалеко от станции, где стоял эшелон с сезонниками, проходило шоссе. И днем машины шли по асфальту с включенными подфарниками. Мне было не по себе не только оттого, что я разлучался с родными, уезжая от дома очень далеко. Была обстановка нарушенного равновесия в природе, начало торжества злых, плохо управляемых сил…