Корректировка 2

Старик повернул худое лицо, из которого редкими седыми клочками торчала борода, и приветствовал Эдика.

Говорил он по-русски, с ужасным акцентом, на какой-то смеси русского азербайджанского и греческого, усугубленным отсутствием зубов. При каждом слове верхняя десна приоткрывалась, неприятно розовея на коричневом морщинистом лице. Глаза у него были светлые, прозрачные и бессмысленные.

На дежурный вопрос Эдика, как жизнь, он понес всякую чушь: о поездках в горы, о своих друзьях и о том, что болел недавно и перенес операцию — поэтому кутал поясницу в какую-то синюю тряпку, которую называл шалью. Что встает рано и в мастерскую приходит чуть свет (хотя на самом деле из неё не выходил). Вспомнил, как повздорил с каким-то большим начальником союза художников, а потом его уговаривали принять республиканскую премию, а он отказался — они еще будут у него в ногах валяться! Потом стал рассказал о своей свободе: по-птичьему природной — все его потребности ограничивались простой пищей, чаем, красками и карандашами — тем, что почти нельзя у человека отнять.

Рассказывал он каждый раз почти одно и тоже с разными вариациями, поэтому Эдик не стал дослушивать, а проследовал к старому, маленькому холодильнику «Бакы», натужно хрипевшему в углу, куда и сгрузил принесенные продукты — колбасу, несколько сыра, овощи-фрукты. Он считал долгом подкармливать дальнего родственника во время своих визитов.

Мебели в мастерской почти не было. Прямо на полу лежала еще не высохшая палитра. Угол уставляли банки с краской, водой, и целый архипелаг налепленных на стену расползшихся свечных огарков.

Кроме них стену покрывали рисунки, записи, телефонные номера. Вдоль стены стояли этюдники с холстами. Они были написаны чистыми яркими красками, всего тремя — голубой, белой и алой. Полосатые от длинных узких мазков, они рябили и били в глаза горным солнцем в этой неуютной, запущенной мастерской.

Вот на этом картоне, — крикнул Костя в спину Эдику, — скоро появятся гранаты и виноград… Роскошный, яркий натюрморт!

Грек не знал, когда появится натюрморт, зато знал, что игра начнется через полчаса.

* * *

Для крупной игры сегодня собрались пара известных шпильманов и трое лохов-цеховиков. При катранах служила целая бригада подводчиков, заманивающая в ощип цеховиков и подпольных миллионеров. Главная особенность местных катал состоит в игре «вполовину». В начале он обыгрывает лоха подчистую, затем позволяет ему отыграть половину или две трети всей суммы и под каким-то безобидным предлогом останавливает игру. Ставка делается на психологию — лох не подозревает шулерства и обязательно захочет отыграться еще и еще раз. Такой прием называется «катать взад-перед».

Пространство игры занавесили одеялами, пришлая вдова Джульетта-армянка подавала закуску и выпивку. Эдик никогда не играл и не шился, своего рода уникум среди кавказского уголовного мира. Он сидел на кухне за столом, заставленным бутылками и заваленным промасленными свертками, пил чай с баранками и слушал доносящиеся выкрики игроков.

— Банкую… На все… Моё… А вот хер вместо галстука!.. Не у фраеров… Карта не лошадь, к утру повезет…

Сидел расслабленно, под чужие, азартные вопли, и вспоминал Гриню. С той самой встречи в поезде, тот странный парень не выходил у него из головы. Эдик пытался наводить справки среди братвы, но никто о нем ничего не знал. Чудный кент. И на Кацо ещё наехал. Пахана Грек знал с детства и поверить, что он ссучился никак не мог… казалось бы не мог, но почему-то верил. Образ Грини в сознании у Эдика был светел и непорочен, хоть нимб над ним рисуй. Хотелось внимать его словам, как апостолы Иисусу.

Допив чай, Грек попрощался с Костей, пообещав заходить при случае, и отправился, куда глаза глядят. «Работать» в ближайшие дни он не собирался — бабки в нагрудном «чердаке» стояли колом.

Сел на троллейбус, проехал в центр города, у старого «Интуриста» вышел. Было ощущение, что из Совдепии он прибыл куда-то на загнивший запад, в Париж или Мадрид. Прошел по бульвару — красота неописуемая. Зашел в парикмахерскую — немного «прикинуться». Постриг свои кудри под полубокс, оставив длинные баки, подправил щегольские усики. На улице в палатке купил кепку. Надвинул на репу. Глянул на себя в зеркало — красавец — ну, прям, как в песне: в кепке набок и зуб золотой.

Напевая: «Стою я раз на стреме, держуся за карман, как вдруг ко мне подходит незнакомый мне граждан…», в конце бульвара Грек сел на автобус. Народу набилось много. Автобус тронулся, проехали пару остановок, когда на передней площадке раздался громогласный женский вопль:

— Мужчина, эта женская тварь у вас кошелек вытащила. Глядите на нее. Стоит, зенки пучит, разодетая как принцесса, и не подумаешь! Воровка низкая!

Мужик судорожно шарил по карманам, ища кошелек.

Видя такое дело, и приговаривая: «Граждане, пропустите, сейчас выхожу» Эдик стал расталкивать пассажиров, пробираясь к передней площадке.

Когда добрался, дернул «принцессу» за локоть. Она обернулась, совсем юная, глянула затравлено, спалилась босота.

— Не кипешуй, свои, — шепнул он ей. — Скидывай лопатник и дергай сестренка, я их задержу.

Ни слова не говоря, девчонка уронила кошелек. А уже через секунду мужик ухватил её за руку:

— Где кошелек, шалашовка?

— Вы что, гражданин себе позволяете? Не брала я у вас никаких кошельков. Что за хамство?! Руки от меня уберите!

— Вот сейчас будет остановка, там отделение, пойдем в милицию, — гундел мужик, остальная публика ему поддакивала.

Пока шла перебранка, Эдик успел разглядеть девчонку. Лет шестнадцать. На ней было белое платье с глубоким декольте, лицо грубовато-красивое, пышные черные волосы, губы густо накрашены темно-красной помадой, на шее несколько рядов бус, в ушах массивные кольца. Подъезжая к остановке, он шепнул ей в ухо:

— Сейчас ссыпайся, я тормозну кодлу.

Как только автобус подъехал к остановке и открылась дверь, Эдик засветил терпиле прямым правым, тот упал куда-то назад. Все вокруг заорали.

Девчонка выпрыгнула из автобуса, скинула туфли и побежала босиком. Эдик же ухватился обеими руками за поручни на выходе из автобуса и сдерживал галдящую напирающую толпу, повторяя:

— Ну, куда, граждане, какого черта прете? Все успеете, я тоже сейчас слажу.

Его пихали и толкали, одна тетка своим острым кулачком больно ткнула под ребра. Пришлось пнуть ее ногой. Подействовало. Больше свой паскудный кулачишко она не совала.

Тут Эдик прикинул хрен к носу — пора линять. Спрыгнул на тротуар и дернул в другую сторону. Из автобуса вывалило человек двадцать с криком: «Держи ворюгу!» Их призыву вняли двое патрульных ментов, отделение было рядом, и ломанулись следом за Греком. А он бежал и думал: «Хер вам, чего-чего, а бегать я умею. Забеги от мусоров на дистанцию, это, граждане, мой коронный номер».

Бежал Грек наверх, заскочил в один двор, другой, третий, и окончательно оторвался от преследователей. Сел отдышаться, потом не спеша спустился вниз.

По пути попалась кебабная. Эдик почувствовал, что адски хочет жрать. Молодой организм требовал подпитки. Зашел, огляделся, понравилось. Культурно — на окнах цветы, на столах скатерти, всевозможные приправы.

Он заказал кебаб, в буфете взял графинчик вина. Обратил внимание на буфетчицу: веселая красивая женщина лет тридцати пяти, чернобровая, аж с двумя рядами золотых зубов. Услышал, как ее называли Гулиа-ханум. Когда расплачивался, она хотела дать сдачу, но Грек вальяжно отстранил ее руку, сказал: