Корыстный интерес
Шрифт:
— И как, помогает?
— Не всегда, — пожал плечами парень. — Иногда всё печально заканчивается.
— В смысле?
— Иногда подсудимые отказываются добровольно предаваться любви на площади, и тогда их берут силой в назидание другим. Это называется опусканием. Правительство очень переживает по этому поводу и на каждом шагу твердит о том, что всё это происходит из-за первобытных глупостей, из-за того, что когда-то нам внушили ложные моральные принципы. Против природы не попрёшь, а сражаться с ней — не только бессмысленно, но и опасно для общества, это плодит насилие. Когда же любовь свободна, когда не существует запретов и границ, тогда все счастливы и полностью удовлетворены. Никто себя в рамках не запирает, никто не ревнует, не беснуется, а напротив,
— Ты и понятия не имеешь о том, что такое самоограничение! — засмеялся я.
— Я знаю, о чём говорю! Я отличником в школе был, а сейчас собираюсь в академию поступать, просто подрабатываю тут.
— Послушай, парень, истинный смысл этого понятия не тождественен самообману и подавлению глубинных, природных желаний. Самоограничение — это, прежде всего, абсолютная свобода. А не бегство от самого себя, не забвение в бесконечных развлечениях, не сражение со своими страстями и уж тем более — не рабское потакание порокам. Мне даже интересно, сколько тебе лет, что ты уже сейчас мечтаешь не о любви, а лишь о сексе?
Парень похлопал глазами, затем сплюнул через широкую щель между верхними зубами и отмахнулся от меня, как от назойливой мухи:
— Мне семнадцать. И всё это сказки, программирующие население на внутренние конфликты, на отрицательные эмоции. Никакой возвышенной любви не существует! Есть лишь гормоны, есть химическая реакция, есть пристрастия и естественные желания, — заученно вещал он. — Мы не считаем всевозможные развлечения и свободу отношений чем-то порочным. Как бы оно ни было и чтобы оно ни значило, но мы против самоограничения! Поэтому у нас нет ни старых дев, которые никому не приглянулись, ни старых девственников. Если не получается создать семью, тогда можно подать объявление в газету и выставить себя на всеобщий доступ или пойти в древний храм — там даже немного платят за соитие с первым встречным, кому приглянешься. Это всё делается во благо процветания нашего государства. За соитие с чужестранцами платят вдвойне, ведь это вливание новой крови. Это важно.
— Храмовая проституция во всей своей красе, — пробурчал я себе под нос.
— Почему «проституция»? Некоторые так даже пару себе находят. Или просто детей рожают.
— От кого? От общественного собрания?
— К чему эти речи? Дети в любом случае общественные. За ними государство следит, обучает их, распределяет на работу или воинскую службу. Это же будущие налогоплательщики, за ними нужен особый присмотр. Ух ты! Посмотри на неё! — И парень указал на казначейскую жену. — Настоящая киса! Ах, какая ухоженная кожа, какие лоснящиеся локоны, тугие груди, бёдра, плоский животик, а соски как торчат! Того и гляди ткань платья продырявят! Подобные женщины — сплошь настоящие феи да принцессы! Они целыми днями себя украшают, ублажают да умасливают. Не то что рабочие бабы.
Казначейская жена вышла из-за полупрозрачной шторы палатки вся разрумянившаяся и расслабленная. Толпа принялась рьяно благодарить её за устроенное представление. Кто-то нахваливал отдельные части её тела и половые органы партнеров, которые при последнем совокуплении уже не скрывались за шторкой палатки. Кто-то хвалил за страстные стоны; кто-то в подробностях обсуждал, как она делала минет. Это напоминало комментарии недоумков-недотрахов к какому-то порнофильму или книге.
— Люди превзошли самих себя... — не веря своим ушам и глазам, прошептал я.
— Конечно! — раздувался от гордости парень. — Раньше никто не решался комментировать увиденное. Все тихонечко смотрели да безмолвно онанировали. А потом правительство порекомендовало поощрять откровенность и смелость.
— Как, интересно?
— А вот так! — Вновь указал парень на казначейскую жену.
Она, наслушавшись благодарственных речей, расплылась в улыбке — точно стояла на сцене в свете
софитов и позади неё красовались райские декорации, а не лавка с колбасой, — после чего стянула тунику с плеч. Теперь толпа ринулась вперёд. Каждый хотел прикоснуться к дивному телу. Вдоволь натрогавшись, они расступились, дав подъехать карете, из которой выглянул страж порядка. Он уважительно закивал, вытянул руку, тоже потрогал всеобщий экспонат и вскоре махнул кучеру.— Содом и Гоморра...
— Что-что? — переспросил меня парень, но потом опомнился и затрещал: — Слушай, странный странник, постой здесь вместо меня, а я сбегаю туда хоть на минутку. Там самым активным зрителям и тем, кто больше остальных рукоплещет, часто деньги кидают или дорогие украшения дарят.
— Поздно. Казначейская жена уже уехала. Глотай пыль, неудачник.
— Так там же сейчас кто-нибудь другой обязательно юбку задерёт, подражая диве. Или хотя бы штаны спустит.
И правда: несколько женщин задрали юбки, и толпа сразу же разбилась на три длинные очереди. Мужики тоже не отставали: всем хотелось всеобщей славы, признания и «света софитов» на их задницах. Лиц я там не заметил, так как в небо отсвечивали не человеческие глаза, полные мудрости, душевного света и глубины, а исключительно отполированные до блеска, истерзанные славой человеческие зады. Полные... нет, не глубины, но чего-то тёмного и зловонного, как сама адова бездна.
«Извращённый, больной, лихорадочно-кошмарный сон внутри головы умирающего в агонии... — промелькнула мысль, пока я закручивал крышку на фляге. — А ведь каждый из них является не только представителем человеческой расы, но и полноценной микроклеткой со всеми полагающимися функциями. И до тех пор пока люди не осознают это, болезнь продолжит терзать агонизирующее вселенское тело. На каждой клетке лежит ответственность космического масштаба. Но кому это интересно?»
— Нет уж, парень, — округлив глаза, я замотал головой в попытке избавиться от лицезрения происходящего, — сам стой здесь! Держи свои деньги, благодарю за разъяснения, но я устал с дороги, мне бы в таверну побыстрее попасть и спать завалиться, а не на всеобщий блуд пялиться и отравлять себя.
Обалдев от группового разврата на площади, я подумал, что поведение казначейской жены — это ещё верх целомудрия. Но тут вторая половина моей натуры взяла верх, и я принялся шарить глазами по рыночной площади. Очень скоро обнаружились искомые артефакты. Их замаскировали под искусные открытые беседки с коническими крышами. Беседки стояли по периметру рыночной площади, распланированной в виде звезды. Глубоко вдохнув, я проследил за тем, куда утекает энергия, собранная со всей площади. Оказалось, что к горе.
Приглядевшись, я мысленно присвистнул:
«Ну и размеры у этой пирамиды! Неплохо так замаскировали. Это я хорошо попал! Нужно будет завтра правителя навестить и потребовать положенные моему нефилимскому статусу артефакты да всякие привилегии. А вот и наблюдатели...» — мельком глянул я на примитивные методы слежения: кристаллы на верхушках беседок. Они были выполнены в виде звёзд и крутились во все стороны, словно работающие маяки. Ни разу мне ещё не приходилось чувствовать себя подопытным кроликом, и я поспешил убраться оттуда как можно скорее.
— Где, говоришь, таверна? — осведомился я у терявшего ум парня.
— Прямо и налево. На параллельной улице, — нетерпеливо махнул он, смакуя действо на площади.
Из него тоже вытягивались нити. Все они собирались под куполами беседок, увитых плющом, розами и скульптурами целомудренных дев и юношей.
Всё могут короли!
Я так и не понял, как оказался в тюрьме.
Поначалу всё шло по плану. После ночёвки в трактире утром следующего дня я наведался во дворец, чуть ли не выбив дверь ногой. Дворцовые слуги такой наглости не ожидали, отчего просто расступились, пропустив меня не только через врата, но и в приёмный зал, объяснив при этом, что аудиенцию у короля можно получить только после церемонии.