Костер в ночи

Смерть

О, как сейчас весна невыносима! Звенит капель, домой вернулись птицы, и солнце блещет, пересилив зиму, а он лежит, навек смежив ресницы. Он дома, он еще с тобою рядом. Лишь словом, только что произнесенным, ты дышишь и последним долгим взглядом, последней ласкою, последним стоном. Ты помнишь, как с любым твоим несчастьем боролся он, чтоб слезы осушила. Ну что ж, рыдай, взывай, кидайся наземь, — он безучастен, холоден, твой милый. Хотя бы солнце вдруг погасло, что ли! Ты хочешь уничтожить все стихии, но лишь покачиваешься от боли, и горе жжет глаза твои сухие. Покорность? Или мудрое прозренье? Иль я сама мертва с моей тоскою? А может быть, таится в примиренье последнее отчаянье людское?

Ты хотела

Ты одинокой, вольной быть хотела,— чтоб ни друзей, ни дома, ни тепла, чтоб вместе с ветром через все пределы ты безоглядно по земле прошла. Хотела ты с вершины поднебесной увидеть мир, хотела поскорей всей грудью пить знобящий воздух бездны, дыхание невиданных людей. Хотела ты, чтоб жизнь мечтой светила, чтоб родиной — весь мир, весь белый свет! Но жизнь, мечту и мир ты воплотила в любимые глаза, меняющие цвет.

Атанас Далчев (1904–1978)

Молодость

Рассвет блеснул, и день начавшийся прокукарекал во дворе, и где-то шумно отворилась и шумно затворилась дверь; поспешно мухи зажужжали, едва проснулись на заре, и все, что мне приснилось ночью, я вспомнить силился теперь. Потом пошел бродить по улицам среди загадок и чудес; один шатался я и к вечеру забрел неведомо куда. Вслух на ходу читал я вывески, а в дождь, забравшись под навес, следил, как рельсами трамвайными бежит проворная вода. Я шел, не глядя на витрины, в шагах мне чудился мотив, слова сплетались в ритмы длинные, необычайны и легки, а мне вослед смеялись девушки, меня глазами проводив, — смешила их моя рассеянность, моя походка и очки. И дома вечером казалось мне, что корка черствая вкусна и что мягка подстилка жесткая, и я ложился не впотьмах — одна светилась лампа в комнате и две — в двойном стекле окна, и, чтобы видеть сны отчетливей, я часто засыпал в очках.

1925

Дождь

Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна на крышу, их клюют второпях обезумевшие петухи; густо сыплется дождь, и во мраке полуночном слышу, как тяжелые капли колотят по краю стрехи. Прорастают упавшие зерна колосьями длинными, а средь них возникают, как дьявольские грибы, волдыри черных зонтиков и над размытою глиною проплывают во мгле будто волею черной волшбы. Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею полных, и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном, а наутро является солнце, как желтый подсолнух, что без семечек выклеванных поднялся за окном.

1925

Снег

На кручи крыш в их тесноте железной и на асфальт бульваров городских сойдет ли хоть однажды снег небесный, подобно ангелу безгрешно тих и лучезарен? Вряд ли!.. Дым тлетворный над городом царит весь год, весь век. Здесь и зима, наверно, будет черной, здесь неизвестны ангелы и снег. Он если и слетит с небес немых, то лишь на срок, отмеренный минутками: здесь, полицейскими и проститутками растоптанный, он сгинет прокоптелым от дыма, что из труб валит с утра… И лишь в садах он остается белым, — там, где играет детвора.

1929

Вечер

Бреду один по улицам, где вечер над рдяно-красной черепицей кровель, такой же рдяно-красный, догорает. И, глядя на закат, я вспоминаю: сейчас и над Неаполем он рдеет, и блещут окна верхних этажей, пылающие блики отражая, и Неаполитанского залива светлеют волны, тронутые ветром, и зыблются, как на лугу трава, и возвращаются мычащим стадом в шумливый порт под вечер пароходы. На набережной пестрая толпа благословеньем провожает этот минувший день, прожитый беззаботно, но в той толпе меня теперь уж нет. Закат сейчас горит и над Парижем. Там запирают Люксембургский сад. Труба звучит настойчиво и страстно, и, словно на ее призыв протяжный, нисходит сумрак в белые аллеи. Толпа детей за сторожем идет и слушает в молчаньи, в упоеньи повелевающую песню меди, и каждому хотелось бы поближе к волшебному пробиться трубачу. Из тех резных ворот, открытых настежь, выходят люди весело и шумно, но в их толпе меня теперь уж нет. Зачем не можем мы одновременно быть там и здесь, всегда и всюду, где клокочет жизнь могуче и бескрайно? Мы непреодолимо умираем, вседневно умираем, исчезая оттуда и отсюда — отовсюду, пока совсем не сгинем наконец.

1930

Поэт

Падают минуты монотонно. Ты не спишь, и слух твой напряжен — слышишь старого комода стоны и бормочущий далекий сон. Вдоль шоссе автомобиль пронесся темноте ночной наперерез; фарами сверкая, в окна бросил тень дороги и пропал, исчез. Этот быстрый свет привел в движенье комнату твою и вместе с ней все, что дожидалось воплощения, все, о чем молчал ты столько дней. Миг единственный!.. В ночном бесшумье свет зажжен, и ты всю ночь готов пожинать посев глухих раздумий и следить за прорастанием слов. И скитальцам, что в пути устали и домой бредут уже с трудом, засияет из далекой дали свет в окне твоем.

1934

Зеркало

Долгими годами ждешь ты чуда, а оно пред нами всякий час… Видишь — грузчик мимо нас зеркало несет. Взгляни отсюда — город в зеркале как мир тысячелицый: улицы, ворот высоких своды, здания, заборы, пешеходы и внезапные автомобили, будто обезумевшие птицы… Площадь зыблется, и, сбившись тесно, крыши, и балконы накренились и вот-вот исчезнут в блеске неба, в синеве бездонной… Не дивись, что, тяжестью измотан, сгорбясь, человек идет с трудом. Небывалый, дивный мир несет он на плече своем.

1937

Где-то в России

Усталый поезд у вокзала стал для разгрузки и погрузки. Заря заката угасала над неоглядной степью русской. Вот девушка на виадуке протягивает парню руки, он к ней спешит, и в небе где-то я вижу два их силуэта. Вот на велосипеде спешно промчался кто-то вдоль избенок; вот разрыдался безутешно, от матери отстав, ребенок. Прощально дрогнули вагоны, отходит поезд от перрона, вдали остался шум вокзальный, и мчится поезд, мчится дальний. Тот велосипедист, что скрылся, мелькнув передо мной случайно, — приехал ли, куда стремился? Мгновение осталось тайной. И парня девушка встречала иль провожала, обнимая? Ребенок в толчее вокзала нашел ли мать?.. Я не узнаю. Мгновеньям этой краткой встречи — им никогда не повториться. Не это ль жребий человечий — пройти неведомым и скрыться?

1965

Художник и ветер

Ивану Симеонову

Художник хотел нарисовать ветер — и рисовал листья, что летели в смятении с веток осенних, будто искры бушующего костра. Он хотел нарисовать ветер — и рисовал, как, поблескивая, струится трава на лугу. Он хотел нарисовать ветер — и рисовал облака в их паническом бегстве по небу. Художник хотел нарисовать ветер — и видел всегда, что рисует другое.

1977

Валерий Петров (р. 1920)

Родители

На дачу съездить время выдалось, и я повез их, но в пути машина отказала, выдохлась, придется им пешком идти. По Витоше наверх идут они, гляжу со страхом им вослед, дивлюсь недавней мысли путаной: да ты привязан к ним иль нет? В моей он куртке, не теперешней, а старенькой, что чуть жива, ведет жену за локоть бережно, хоть сам он держится едва. Она, пучок прикрыв панамою, неспешно с палочкой идет. С тревогою глядят глаза мои, как двое движутся вперед. Зашли за взгорье недалекое в минуты гаснущего дня; ее фигурка невысокая сокрылась первой от меня, еще мгновенье вызывающе торчали волосы его, и вот в закатной дымке тающей уже не вижу никого.