Костер

Он мельком покосился на Матвея. Ему показалось, что слова шофера недружелюбны и он не все договорил. Но вернулась навязчивая мысль, что теперь не надо думать о прежнем, и Пастухов даже сказал себе какой же он олух, что расстраивался своими театральными делами. Сейчас их уже нет, они только были в отлетевшем, возможно навсегда, прошлом.

Он увидал открытые ворота на даче, — его ожидали. Размышления перебились. Он спросил себя: чего мог не договорить Матвей? Не хотел ли он сказать что вот, дескать, лошадку мобилизовали и не дурно бы забрить также вас, уважаемый Александр Владимирович? Но это же нелепость! Давно уже не в тех годах Пастухов, чтобы воевать. Да и довольно все-таки умен Матвей Ильич, чтобы такое подумать…

Не те года, не те! Но как-никак в свои пятьдесят восемь Пастухов прямо-таки хоть куда! И с удовольствием сейчас усядется за стол пображничать с гостями. Наверно, они уже собрались. Ах, если бы не эти задержки в дороге!

Матвей сделал ловкий, всегда удивлявший Пастухова поворот, так приятно откидывавший седока вбок, и самочувствие Александра Владимировича тоже совершило легкий, незаметный поворот. «Кадиллак» въехал в дачный сад. Пастухов провел ладонью по лицу, ото лба к подбородку, и стал самим собой, то есть совершенно прежним.

3

Прибыло уже пятеро гостей, когда Пастухов вошел в столовую с распахнутыми окнами и дверью на веранду, где был накрыт стол.

— Мы ужасно тревожились за тебя, — сказала Юлия Павловна, хотя никто не обнаруживал тревоги, а все улыбались хозяину.

Он также с довольной улыбкой рассматривал гостей, — это были люди, встречавшиеся у него, хорошо знакомые друг другу.

— Я выстоял чудовищное сражение, — медленно сказал он, выбирая, с кого начать здороваться.

— Сражение? Где же это, дорогой друг? спросила худая дама.

— В «Гастрономе», — ответил он, подходя к ней. — В очереди, из которой вырвался, оставив противнику две пуговицы.

— Ну, что это, Шурик! — умоляюще сложила руки Юлия Павловна. — Зачем тебя понесло в «Гастроном»? Я же тебе сказала: дома все есть!

— Ты только поди, Юленька, посмотри на кухне, какого я отвоевал титанического рыбца! — говорил Александр Владимирович, нагибаясь к худой даме и целуя ее немного костлявую, но приятную, с длинными пальцами руку. — Это уж даже не рыбец, а какой-то абсолютный чемпион мира!

Кругленький гость, выглядывая из-за цветов на кабинетном рояле, крякнул, прикрыл, а потом выпучил светлые, как бумага, добрые глаза.

Юлия Павловна, смеясь и в то же время показывая неудержимый интерес к рыбцу, выбежала из столовой.

Худая дама взяла в ладони лицо Александра Владимировича, как берут ребенка, когда хотят сказать, что готовы от любви его съесть, поцеловала в лоб, сказала проникновенно-тихо, с большими паузами:

— Неизменный. Всегда неизменный. Как это хорошо. Особенно в эти дни.

— Да… эти дни… — тоже тихо сказал Александр Владимирович и задержался в наклоненной позе.

Любовь Аркадьевна Доросткова, актриса известного московского театра, немолодая, отличной сценической репутации, давно дружила с Пастуховым. Они встречались редко, как многие москвичи, даже обитающие по соседству, но каждый раз, встретившись, переживали минуту растроганности. Александр Владимирович глядел в умные, подведенные карандашом глаза Доростковой, а Любовь Аркадьевна — в глаза Пастухова, — оба с тоскливо-нежным выражением, будто говорили: вот ведь безжалостная жизнь, — мешает нам видеть друг друга каждый день!

Пока они здоровались, муж Любови Аркадьевны, режиссер Захар Григорьевич Торбин — вечный рыцарь, отпечаток вкусов и лепщик славы жены, — стоял около нее с неподвижно простертыми руками и молитвенной улыбкой. Застывший его жест почти пел за него: приди, приди ко мне скорее, иначе сердце мое не выдержит этого беззвучного экстаза ожиданья!

Пастухов наконец вошел в раскрытые режиссерские объятия и сам обнял Захара Григорьевича.

— Сто лет вам жить, милый наш друг, — проговорил Торбин.

Голос его тремолировал, слеза накоплялась у переносья.

— Какой, значит, он? Абсолютный чемпион мира? А? — спрашивал кругленький гость, выбираясь из-за рояля.

— Ты уж крякнул, Карп Романыч! Не терпится! — баском заметила его супруга, Муза Ивановна Ергакова, женщина рубенсовских красок. Взгляд ее выразил насмешку и утомленность — соединение нередкое у людей, которые для разнообразия супружеской жизни ничего друг другу не спускают.

— А почему я должен терпеть, а?! — задорно вопросил Ергаков. — Ради кого было сражаться в «Гастрономе»? А? Правда? А? Терять пуговицы, а?

Он тряс хозяину руку, а другой рукой толкал в локоть подошедшего доктора Нелидова, и все не переставал вопрошать, выпучивая свои бумажные глаза на жену, на Пастухова, на доктора:

— Кому предназначается этот самый чемпион мира? Дорогим гостям? А разве я не дорогой гость, а? Почему же не крякнуть, а?

— Подождал бы акать, пока не выпил, — сказала Муза Ивановна пренебрежительно.

— А в предвкушении нельзя? Ну, поздравляю, дорогой, а? Какой у тебя нынче юбилей? По-моему, подбирается к шестидесяти, а?

— Перестань толкаться, — сказал доктор.

Пастухов глядел на Нелидова хитровато, немного свысока.

— Что, спорщик? Выставляй шампанское, — сказал он с добродушной усмешкой и хмыкнул в нос.

Доктор вынул платок, прогладил длинные, как усы, брови, — все словно обдумывая ответ.

— Постараюсь расплатиться. Если не успею — считай за мной. Завтра я — в военкомат.

Пастухов отступил на шаг.

— Вы проиграли пари, доктор? — спросила Муза Ивановна.

— Вас берут в армию? — почти в голос с ней, но беспокойнее, спросила Доросткова.

— О чем пари? — настойчиво повторила Ергакова.

— Тебя забирают, Леонтий? — негромко выговорил Пастухов.

— Да, третий раз надеваю военный китель.

— Но ведь на войне нужны хирурги. Разве вы хирург? — спросила Доросткова.

— Десять лет вы у нас в театре, и мы всегда считали вас терапевтом, — добавил ее муж, — а вы хирург?

— Volens nolens, — сказал доктор.