Кот
Шрифт:
– Почему курим?
– спросил орел.
– А чего не курить?
– ответили ему.
– Это ж негорючий керосин. Недавно изобрели. Да вот, - вертолетчики нацедили керосина в ведро и бросили туда окурок.
Тот зашипел и сейчас же потух.
Дело происходило на морозе, и вертолетчики ничем не рисковали. Взрываются-то пары.
А от мороза они не образовываются.
Орёл обалдел, схватил ведро с керосином и помчался в курилку.
– Вот!
– закричал он ослабевшим от курева.
– Изобрели! Негорючий керосин!
После чего он поставил ведро на пол, выхватил у ближайшего
Пары к тому времени уже успели образоваться.
Тепло же.
И как юхнуло! Столб огня до потолка, и там всё выжгло.
Еле успели отшатнуться.
Тот орёл долго потом был не в себе, а рядом. Его спрашивали: "Вы в школе-то учились?"
А он отвечал: "Так негорючий же был".
Смурно
Старпом Гаврилов, знаменитый своим выражением "не ссы мне соль на раны", медленно движется вдоль строя.
Он огромен и сучковат.
В смысле старпом, конечно.
Собственно, построения еще нет - команды не было, люди стоят сами, а старпом не выспался: ночь на борту, отработка по борьбе за живучесть полное "г", козлы вахтенные, вентиляция в каюте, вонища, спал лицом в подушку и опух.
Строй чирикает, как весенние воробьи: офицеры еще сорок минут назад лежали на женщинах, хорошо, тепло, старпом идет.
И вдруг ему почудилось, что где-то на траверзе сказали слово "старпом". Он мгновенно разворачивается всем телом - и первому попавшемуся лейтенанту: "Закройте рот!!!"
Это даже не крик, это рев, камнепад, рык, обвал, стихия так падает.
Оцепенели. Одеревенели. До того неожиданно. Да. Секунда проходит, потом старпом движется далее, и с боков, потихоньку попробовав зачирикали вновь…
Взамшело
Если б не патруль, я бы затерялся в этом городе, как плевок в ночи.
А так не получилось.
Я наткнулся на него на вокзале.
– Товарищ капитан третьего ранга! Почему не отдаете честь?!
Их было двое: капитан первого ранга и второго.
Они шагнули ко мне из прошлой жизни, а меня в этот момент уже ждала жизнь настоящая. Их надо было нейтрализовать.
И я заговорил.
Немыслимой скороговоркой.
– Виноват! Товарищ капитан первого ранга! Взамшело! Потерян! Светофоры, переходы, женщины, троллейбусы! Только что из белого безмолвия: рыбы, раки, росомахи, карельские берёзы! Ошарашен, товарищ капитан первого ранга, лишен чувства реальности происходящего и в настоящий момент готовлюсь к отданию воинской чести! Асфальт не позволяет мне сразу и без кривлянья принять строевую стойку, но все это поправимо! Все это поправимо!
Капитан первого ранга смотрел на меня с пониманием.
Капитан второго ранга смотрел на меня во все глаза, и в глазах у него был вой Кассандры.
– Подводник?
– вяло спрашивает капраз.
– Так точно!
– отвечаю вихрем.
– Свободен, - говорит он мне, а испуганному напарнику замечает: - Спокойно. Это не сумасшедший. Это подводник. Слышишь, как быстро говорит? Учись их отличать. Они все так говорят.
Пусть идет. Раз подводник - значит, уже наказан.Карпуша
Командир БЧ-5 Федор Федорович Карпуша был тихий алкоголик - три зуба во рту.
Маленький, с ручками, растущими из-под мышек, круглый и мягкий, - он никому не мешал, всегда ходил и напевал - три зуба во рту.
Особенно перед тем, как спирт получал.
Потом он запирался в каюте на три дня и пил - три зуба во рту.
А его Колтону заложили - три зуба во рту.
А Колтон - флагманский. Огромный, сильный, страшный - глаза безумные.
И жутко-жутко волосатый.
Он такой волосатый, что у него на груди волосы легко рубашку протыкают.
Он пришел на корабль поступью солдата Фридриха Великого - тух! тух!
– спустился вниз - и к двери механика.
Раз!
– за дверь - а она не открывается.
Раз!
– а она ни в какую, и за ней тишина дупла.
И тогда он с ревом - волосы, седые и колючие, дыбом - начинает ломать дверь, и вот он ее уже сломал и вошел поступью солдата - тух! тух!
– а ему навстречу Карпуша взопрелый, - маленький, мягкий и совершенно беззубый - падает на колени, простирает ручонки и верещит, мотая головенкой:
– Отец родимый! Не по-гу-би!..
А. Ибрагимов
А. Ибрагимов всегда сморкался. Перед строем, когда нас воспитывал, и в казарме. Он так харкал на окружающие кусты туи, что харкотина надолго повисала на них фантастической медузой.
И ее было так много, и казалось, там в ней немедленно что-то заведется и яйца отложит какая-то жизнь.
Он был воспитателем.
Воспитывал нас.
Обращаясь к мужчинам, он добавлял: "ебеньть", а к женщинам - "едремьть".
А у себя в кабинете он сморкался в ящик стола (после чего сейчас же харкал, и все это падало туда с замечательным стуком). "Петровский!
– говорил он, выдвигая специально для этого подготовленный пустой ящик.
– Тьфу! Хррр-хва!"
А перед строем он говорил: "Наши Вооруженные Силы! (харчок) Должны! (плевчок)".
И еще он говорил: "Наш священный долг!" (тьфу!)
Но потом с ним что-то случилось. Может быть, начало какого-то перерождения, потому что во время смотра казармы он сначала было высморкался на пол, а потом долго оглядывался, об чего бы руки вытереть.
Нашел взглядом личное полотенце и только потянулся к нему, как тут его и поразило.
Так остался с протянутыми руками, но потом в себя пришел и вытерся.
О занавеску.
Я
Я тут в лоб недавно получил. Козленкова домой вел, а перед самой дверью в парадное он вдруг глаза закатывает, цепляется за меня, ползет по мне вверх и говорит: "Пятый этаж, дверь семьдесят!" - пришлось тащить его на себе. Звоню в дверь - открывает жена. Я такую женщину вообще никогда не видел. Рост - два метра, руки - как у вратаря. Я начал смотреть на нее с живота, а закончил вершиной головы, и на это у меня ушла уйма времени.