Котельная номер семь

Огонь завораживает. Хотя спроси: почему? Особенно в первые после длительного перерыва смены. Потом привыкаешь к нему, как постепенно приедается всё. Он долго на него глядел, забыв про всё. Про отморозков, которые вряд ли про него забыли, про дым, которым порой попыхивало из-за открытой дверцы. Огонь, заточенный в топке, укрощенный, ручной, то бился о стены, словно тесно ему было в печи, то страстно длинными языками лизал рубашку котла. А дай ему волю, да распустит язык...

Что-то хрустнуло, то ли скрипнуло сзади. Он обернулся в испуге, но тут же испугу стало больше: у двери стояли... нет, стояло... нет, двигалось четверорукое чудовище, высоко задирая ноги, которых тоже было четыре... нет, три.

Он тут же сообразил, что их было двое, и шли они друг за дружкой, просто первый был очень высок, и второй за его спиной не был полностью виден. Не была видна его голова, а так - плечи, руки - присутствовали. И ноги, если вглядеться, тоже были (в сумме четыре, все-таки), появляясь поочередно, когда шедший впереди задирал свои.

Способность видеть неочевидное была ему еще недавно присуща. Вот недавно только - баба на балконе, а потом в окне. Да и до этого...

Они приблизились, преувеличенно осторожничая, боясь испачкаться или упасть, наступая в полутьме на куски угля, высоко поднимая ноги, балансируя распростертыми руками, утрируя жесты, заимствованные у мимов немого кино.

Однако они не были немы.

– Бон сюр, - тонким голосом сказал шедший впереди, старательно обходя вставшего словно столб, Борисова. В руке его была потертая папочка для бумаг - из кожи или из кожзаменителя.

Дверь топки все еще была открыта, и пламя бросало блики на их фигуры, колыхало тени, отчего и пришельцы казались призраками нереальными, зыбкими, колышущимися на сквозняке.

– Бон, - сказал Павел, оторопев, но сомкнув язык с деснами чисто по-русски. Получилось у него не в нос, в отличие от того, как довольно гундосо - с прононсом, но без акцента - произнес это французское слово вошедший.

– Как бы нам мимо вас протиснуться...
– Голос его был тонок, как у дитя. Да и одет он был не по-взрослому - в короткую даже для нормального роста детскую курточку, крытую демисезонной плащевой тканью. Из-под курточки торчал пиджачок, полы его топорщились.

Павел машинально уступил проход. Но спохватился:

– Эй, любезный!

– Это кто здесь любезный? Я?!
– обернулся впереди идущий. И что-то зловещее почудилось Павлу в голосе и обороте его головы.

Второй молча прошел мимо, только взглянул кочегару прямо в лицо глазами на выкате, да пахнуло от него чем-то таким... Чем-то острым и в то же время пряным... Бывают же запахи... Как будто во флакон с фиалковым ароматом плеснули уксуса.

На этом было одето что-то овчинное. Усы на лице наличествовали, и были довольно пышны. Носа же, как показалось Борисову, наоборот, не было. Отсутствующие черты лица были небрежно прикрыты пластырем

– Ф-фу, русским духом пахнет...
– сказал безносый, чуть отойдя.

Как он мог, лишенный носа, а вместе с ним обоняния, учуять присутствие русского духа? Павел недоумевал. Скорее, это была присказка к некой сказке, которая - он это ясно почувствовал - предстояла ему впереди.

Усы шевелились, усы топорщились, усы вели самостоятельную жизнь на безносом лице. Казалось, что это усы принюхивались.

У висевшего на стене прибора тот, что шел впереди, остановился. Длинным ногтем мизинца его депломбировал. Открыл стекло.

– Что нам пишут?
– детским голосом поинтересовался он, ловко, двумя пальцами, не потревожив пера, срывая диаграмму и поднося к лицу. Прочтя, скомкал и сунул ее в карман своей сиротской курточки.

– Не люблю, когда уголь жгут, - сказал невпопад усатый.

Бытовка была на две ступени приподнята над уровнем пола котельной. Они вошли, поочередно запнувшись своими левыми о нижнюю ступень.

– Ну вот и добрались, - сказал высокий.

Усатый с треском захлопнул за собой дверь.

Вот сволота, выдохнул Павел. Он и не заметил, что все это время сдерживал дыхание, и теперь трижды и глубоко вздохнул. И тут же в голове возникла, словно только и ждала притока кислорода, мысль: как вошли? Ведь дверь заперта! На три задвижки! Он сам задвигал их и даже стопорил проволокой, чтоб не расшатались и не отодвинулись от толчков и ударов о дверь.

Он кинулся к двери, проверил ее: заперта по-прежнему. Тут его осенило: прятались в насосной, пока отморозки пировали в бытовке. Ждали, пока уйдут. Они и правда ушли, но не сами. Это он их выставил. И этих сейчас выставит. Вот сволота.

Он шагнул по направлению к подсобке. Решительно распахнул дверь.

– Да-да, - отозвался высокий с интонацией, с какой обычно отзывается хозяин кабинета на стук в дверь, хотя Павел постучаться и не подумал.
– Входите, - благосклонно предложил он и взглянул ясным взором, с улыбочкой на бледных устах, на Борисова.

– Ты смотри, что на дворе творится, - сказал второй, так сильно гнусавя, что Павел не сразу и разобрал. Он расстегнул полушубок, стряхивая с него талый снег. Сел.
– Ты смотри...

– Буря мглою небо кроет

Вьюга воет-воет-воет

Словно зверь какой в ночи

Заблудился и кричит, - продекламировал длинный, не убирая улыбки с лица.

Усатый, в немом восхищении глядя ему в рот, внял декламации. В восторге хлопнул себя по ляжкам.

– Пушкин!
– вскричал он, пуча глаза на Павла.

– Борисов, - растерялся Павел, хотя, конечно же, догадался, что усатый рекомендует Пушкина как автора процитированного отрывка. Либо же употребил его в качестве похвалы длинному.

– Тепло тут у вас, гляжу. Душевно, - сказал усатый, распахиваясь пошире.
– Признаться, я немного замерз. Поскольку теплокровный все-таки.

Теперь Павел отчетливо рассмотрел, что носа у усатого и впрямь не было. А пластырь на его месте имел форму сердечка. И рот постоянно был приоткрыт для дыхания. Чтоб не смущать безносого излишним вниманием, он опустил глаза в пол. Скорее, он более был смущен внештатной внешностью гостя, нежели сам гость.

Павел неотрывно глядел в мокрый пол. Соображая. Сопоставляя. Соотнося. Но до него никак не доходило следующее.

В насосной ведь снега нет. Там крыша и горячие трубы вдоль стен. Откуда снег на их верхней одежде? На их сапогах? Вон и снежинки на курточке длинного еще не все стаяли. Значит, все же они вошли с улицы? Каким-то образом открыв двери, запертые изнутри? И войдя, заперли их точно тем же манером, каким он их запирал?

– Снег-снежок, скатерть белая, - вздохнул, раскрыв рот, безносый.

Высокий, взяв на ладонь снежинку, внимательно рассматривал ее.

– Семиконечная, - с неуловимой интонацией - то ль удивления, то ли удовлетворения, произнес он.