Котельная номер семь

– Как - как... Просочились - и все тут. Мы же всепроникающие, как бациллы.

– Вот кочегарка только не та...- сказал Данилов.

– Неуловимо напоминает нечто готическое... Или лже-ампир. То есть как так не та?
– нахмурил светлые бровки Сережечка.
– Или глаза меня обманывают, или я обманываю мои глаза? Та...
– Он обвел взглядом стены. Кивнул на коллегу-Виллиса.
– Вон и терминатор висит. И девки голые. И телевизор пятого поколения. Инструмент и инструкции. Лавка, табурет, стол. Единство места и мебели. Каких еще надо улик? Однако по лицу вижу: у вас неприятности, - обернулся он к Павлу.
– Неприятностей мало, но все крупные. И при вашей нахмуренности могут перерасти в беду. Мы вам некстати?

– Я вот недавно Букварь читал: мама мыла раму и была не рада гостям, - вставил Данилов.

– Чем вообще занимаетесь?
– спросил Павел, чтоб не отвечать на вопрос Сережечки, ибо если отвечать на него со всей искренностью, то пришлось бы невежливо. А он что-то начал испытывать странную робость по отношенью к этим гостям.

– Согласно занимаемому положению, - сказал Данилов, начиная гундосить и валять дурака.

– Как вы могли или не могли подумать, мы здесь не вполне по своей воле, - сказал Сережечка, обходя стол и усаживаясь на лавку лицом к двери. Данилов тут же присел у торца стола на табуреточку. Сережечка открыл папку и сначала заглянул в нее одним глазком, потом развернул ее шире.
– Здесь у нас отчетность, договора. Договор аренды, договор на консигнацию. 'Общественный договор' Руссо. Так... Договор с предыдущим клиентом, что претензий к нам не имеет и не будет иметь, что бы с ним и когда бы то ни было ни случилось. Вот и подпись, пожалуйста: Елизаров. То, что подпись подлинная, заверено им же. Та-ак... Бланки карт-бланшей, лицензия на убийство. Справка о том, что умный; справка о том, что дурак. Визитная карточка, - он издали помахал визиткой, демонстрируя ее Борисову. На ней промелькнул Веселый Роджер.
– На улице подобрал, - пояснил он теперь уже своему приятелю.

– Визитку?
– переспросил тот, взяв ее из рук приятеля и внимательно рассмотрев. Потом сунул ее в карман.

– Папку, - ответил Сережечка.

– Значит, не ваша?
– с некоторым облегчением спросил Павел.

– Наша-наша, - успокоил его Сережечка.
– Так, а что есть у вас?

И он, по-хозяйски шаря в столе, вынул и выложил перед собой: коробок спичек, луковицу, книжку без начала и конца, шариковую ручку, настолько измызганную, словно ее на помойке нашли, и столь беспощадно искусанную, словно кочегарская кривая кириллица журнальных отметок стоила сим беллетристам непомерных усилий.

Сменный журнал он выложил перед собой последним и сразу раскрыл. Прочее же обратно в ящик смахнул.

– Какое нынче число?

– Половина одиннадцатого, - ответил Данилов.

– Надо же, а как на дворе темно. Глянь, что написано обезьяньим почерком: 'Пил, пью и буду пить!'. Вот дурак!
– Он хихикнул.
– Смену принял от Елизарого. Видишь, и тут Елизарый. А ты - кочегарка не та, кочегарка не та. Кстати, это не ваши тридцать рублей, затесавшиеся меж страниц?

– Тридцать? Нет, - отказался Павел.

У него были свои тридцать рублей, которые он тут же ощупал в кармане: на месте. Он рассчитывал утром после смены по пути домой хлеба на них купить.

– Хватит на фунт лиха.
– Сережечка выложил три десятки на середину стола и вернулся к записям.
– А вот уже некоторое обобщение: 'Пипл как пил, так и будет пить. Веселие Руси есть пити'. Неисправимый романтик, этот нижеподписавшийся кочегар.

– Так это пэ?
– нагнулся к нему Данилов.
– А я букву бэ так пишу.

– Одно пишем, другое в уме. Этот вышевыпивший кочегар Елизарый не так прост. Патологический политолог. Жаль, что пишет бессвязно. А то бы ему в советники. Хотя мысль прослеживается. 'В отечестве небезупречно... Ликвидация безалаберности во всей стране... Довести до нужного ужаса', - продолжал цитировать Сережечка.

– Нет, он - готик! 'Небольшой фашизм и Европе не повредит'. Это Елизарый уже будучи сумасшедшим писал.

Данилов фыркнул и, сунув руки в карманы, эффектно, с преувеличенным вуаля фокусника, вынул и выставил две бутылки чего-то красного, ударив донышками о стол так, что Борисов вздрогнул. Ему показалось, что бутылки разлетятся вдребезги. Но обошлось.

– Нам многое надо обмыть за этим столом, - подмигнул выпученным глазом Данилов Павлу.

Наверное, инспекция, предположил Павел. Тогда понятно. Инспектора, они еще больше нашего пьют.

– С нами рюмочку для романтики?

– Нет, - резко отрезал Павел.

– Это правильно, - сказал Сережечка, ногтем очерчивая в журнале строку.
– А то тут вот отмечено: 28- го ноября - споили кочегара Кочнева. Отчего и зачах очаг. Нет, нерадивый все же народ. Ничего не поделаешь с этой страной.
– Он захлопнул журнал.

– А я с Елизарым согласен, - с неожиданным жаром сказал Данилов.
– Распустился народ. Разболтался на вольном ветру. Страх на них уже не действует. Ужас нужен на них.

– В страхе Божьем жить не хотят, - согласился Сережечка.

– Не хотят, потому что не хочут!

– К вечеру накапливается желание выпить, глядя на эту страну. Хлобыстнешь этак соточку - и мир сразу и резко меняется к лучшему. Многое кажется по плечу. Не хочу портить вам вашу жуткую жизнь, - обратился высокий к Борисову.
– В пьянстве, конечно, ничего хорошего, кроме плохого, нет. Но может накатите с нами?

– Да пошел ты...
– обиделся Павел за жуткую жизнь.

– Ему либо выпить надо, либо морду набить, - сказал безносый.
– А то так и будет хмуро хамить.

– Глядишь на иного - мол, образумился. Женщину себе завел, Тому. Полностью бросил пить. Разлюли-любовь, жизнь у человека налаживается. Исполнен исполинских планов.

А глядь - ни с того, ни с сего и опять запил, - сказал Сережечка, покачав кому-то в укор маленькой головой.

– Привычки - они прилипчивые, - поддержал Данилов.
– Иные хранят верность хозяину до гробовой доски.

– Тома тут ни причем. Да и сами, если на то пошло...
– сказал Павел, стараясь придать высказыванию сарказму.

– Видно, серьезно на вас сердится, - сказал Сережечка.
– Сарказм - это охлажденный гнев.

– Хорошо, что хоть охладил, - порадовался осветитель.

– Кстати, там не указано: пред употреблением охладить?
– спросил артист.

– Не-а. Взболтать и всё.

– Вот тут котлета, чтоб закусить, осталась. На ней что-то написано. 'Любимому мужу за мужество'. Ваша?
– обратился Сережечка к Павлу.
– Да в столе была где-то глюковица.
– Он вынул из стола луковицу.
– Так это точно не ваша тридцатка?

– Нет, - твердо сказал Павел.

– И как только язык поворачивается от таких денег отказываться, - проворчал Данилов.

– Ворвались, деньги у кочегара отняли... Будут потом болтать досужие языки, - сказал Сережечка.
– Наплетут, что попало: мол, накинулись, избили, а то и убили его.

– Типун тебе на язык. Кстати...
– спохватился Данилов.

Он стал вынимать из карманов и ставить на стол банки консервов: одинаковой формы, продолговатые, но различной длины и расцветок.