Ковбои и индейцы

— Послушай, — обратился он к Джимми, — когда мы с тобой в первый раз встретились, ты подрисовывал члены людям на газетных фотографиях. Ты давно перестал этим заниматься?

Джимми выпустил клуб дыма, медленно поплывший над столом.

— Я-то перестал их рисовать; так, может, и ты, Эд, перестанешь вести себя как паршивый член?

Ползун шумно вздохнул и заметил, что дискуссия становится чересчур эмоциональной.

— Возможно, — ответил Эдди, — но он превращается в хреновую карикатуру на самого себя.

— О-о, — томно простонал Джимми, — ты такой сексуальный, когда хамишь, Эдди…

На кухне длинноволосая Фиона плакала, сидя за столом. Эдди постоял в дверях, наблюдая за ней, но она не замечала его. Рассказывала Рут о том, что порой чувствует себя «креветкой в заливном», красивой, нежной, но мало-помалу гниющей. Рут обнимала Фиону за плечи и твердила ей, что все будет хорошо.

В ту самую минуту, когда Эдди уселся за кухонный стол, голова Фионы соскользнула с плеча Рут. Девушка повалилась на пол, да так и осталась лежать там — на боку, во весь рост, вытянув вперед руку, в которой все еще был зажат косячок. Этакая статуя Свободы, поваленная сильным ветром.

Эдди помог Рут вымыть посуду. Он не то чтобы любил это занятие — просто хотел избавиться от Джимми, который теперь одолевал поэта, пытался показать ему, как работает система газового отопления. Убирая тарелки, Рут и Эдди то и дело переступали через спящую Фиону.

Рут поинтересовалась, нет ли известий от Дженнифер. Эдди поморщился:

— А ты как думаешь? Знаешь ведь, какая она.

Рут сказала: да, это верно. Потом спросила, есть ли сейчас у Эдди кто-нибудь; Эдди ответил, что нет. Потом сказал — ну да, в общем, есть кое-что. Рут заметила, что это здорово, но подробнее допытываться не стала, чем слегка удивила и даже разочаровала Эдди. Когда он сказал, что Джимми, по обыкновению, вел себя как последний ублюдок, Рут, похоже, удивилась, что он заговорил об этом.

— Ты же знаешь, какой он. — Она пожала плечами.

Стены кухни пестрели фотографиями Джимми и Рут: на фоне Эйфелевой башни, на залитых солнцем балконах с бокалами в руках, высовывающих физиономии из картонного задника с изображением Моны Лизы, строящих друг другу глазки за столиком в кафе.

Покончив с посудой, Эдди и Рут немного посидели на кухне, прихлебывая джин. Они говорили о прошлом, и Эдди все больше пьянел. Он потянулся через стол и коснулся руки Рут.

— Слушай, я всегда считал тебя очень привлекательной, Рут. Физически привлекательной.

Рут сняла его руку со своего рукава:

— Отвали, Эдди.

И они как ни в чем не бывало вернулись к выпивке. Почему-то разговор у них зашел о шансах Ирландии в конкурсе песни «Евровидения», хотя ни он, ни она практически ничего об этом не знали. После очередного косячка Рут захотелось пожевать. Эдди достал из холодильника хлеб и пачку масла. Минут десять они молча ели, посматривая друг на друга и тут же отводя взгляд, словно чувствовали за собой какую-то вину.

— Надо отдать должное Ирландии, — наконец сказала Рут, — она изобрела масло, которое можно мазать на хлеб, как только достанешь из холодильника.

— Ага, — поддержал ее Эдди, — великая страна.

Когда пришло время уходить, Эдди забрал из спальни свою кожаную куртку. Ползун и Фиона спали, укрывшись пальто. Ползун проснулся и мутными спросонья глазами посмотрел на Эдди.

— А-а, — он зевнул, — это ты…

Он сказал, что, возможно, сумеет найти Эдди работу в своей фирме, если, конечно, Эдди хочет. Эдди сказал: спасибо, нет, вряд ли это дело для него. Тем не менее Ползун всучил ему свою визитку, хоть Эдди и твердил, что это ни к чему. Ползун сказал, что позвонит, если подвернется еще какая-нибудь работа.

— Мы, ирландцы, должны держаться вместе, — икнув, объявил он. — Должны высоко держать наше знамя, верно, Эдди?

На улице, в палисаднике, к Эдди подошел Джимми, виноватый, расстроенный. Он сказал, что Эдди может переночевать у них, если хочет. Наверху найдется свободный диван. Эдди сказал: спасибо, у него есть крыша над головой.

— Да ладно тебе, Эдди, — попросил Джимми. — Не обижайся.

Эдди засунул руки в карманы, притопывая ногами от холода. Лужи на мостовой подернулись тонким ледком, трава чуть слышно похрустывала под ногами. Джимми сказал, что Эдди должен хотя бы позволить ему вызвать такси, но Эдди отказался — это ему не по средствам.

— Не все так хорошо устроились, как вы, — мрачно заметил он. Джимми сказал, что готов одолжить несколько фунтов, но Эдди метнул на него самый выразительный из своих оскорбленных взглядов.

Над Голдерз-Грин плыла багровая луна. Темно-синий свет словно бы сочился с неба.

— Ты же знаешь меня, Эд, — умоляюще говорил Джимми, — я перебрал огненной воды. Как разозлюсь, делаюсь жутким занудой…

— Угу, — ответил Эдди, — это уж точно.

Джимми заключил Эдди в объятия:

— Я люблю тебя, старик, ты же знаешь… кончай обижаться…

Эдди посоветовал ему расслабиться. Сказал, что это все травка — в последнее время он слишком ею увлекся, а от перебора делается агрессивным. Джимми сказал: да, верно, сам-то он не злоупотребляет.

— Я вправду стал занудой, — вздохнул он. — Не думай, что я не понимаю, честно. Я занудлив, как туннель под Ла-Маншем, Эд, так оно и есть…

Они стояли в палисаднике, глядя на освещенные окна квартиры, на тени, скользившие по шторам. Джимми выглядел беспокойным и подавленным. Он сказал, что рад снова повидать Эдди, и Эдди согласился: да-да, это очень здорово. Джимми спросил, правда ли Эдди хочет поехать домой, и Эдди ответил: да, завтра у него дела, надо кое с кем встретиться. Джимми был огорчен чуть не до слез.

— Пошли обратно, старик, — попросил он, — вспомним прежние времена. Примем по рюмашке, поговорим, а?

— Нет, — ответил Эдди. — Слушай, у меня действительно нет настроения.

— Тот диван, — вздохнул Джимми, — обошелся нам в три с половиной сотни, а на нем так ни разу и не спали.

Тогда диван нужно продать, сказал Эдди. Прибавил, что не хочет никого обидеть, но ему действительно пора линять. Джимми стоял в подворотне и грустно махал вслед, будто Эдди уходил по меньшей мере на войну. Не успел Эдди пройти и десяти ярдов, как Джимми снова окликнул его. Эдди закатил глаза, но обернулся. Джимми вдруг будто снова опьянел. Он пошатывался и держался рукой за столб ворот, чтобы не упасть.

— Видишь все эти звезды на небе? — тихо пробормотал Джимми. — Знаешь, что они делают там наверху?

Эдди пожал плечами.

— Все эти планеты, старик, такие далекие, сияющие серебром… А знаешь, кто мы? Мы — то дерьмо, которое производят жители этих планет. Они выбрасывают все дерьмо в космос, Эд, и оно падает сюда: это и есть мы. Межпланетное дерьмо — и ты, и я, и все мы. Такова правда, старик. В том смысле, что в конце концов все сводится к этому. Межгалактический навоз — понимаешь, о чем я?