Ковен озера Шамплейн

Я не должна была подвести свой ковен. Я не должна была подвести свою маму, доверившую его мне.

– Ух, как кулаки чешутся! – Закончив подключать GPS, чтобы нас можно было отследить, Сэм заерзал в переднем кресле. – Зададим трепку этой мрази!

– Эй, сбавь обороты! Мы взяли тебя с собой не для того, чтобы ты сегодня помер героем, – осек его Коул, сворачивая на магистраль. – Твоя задача – вывести похищенных детей, помнишь? Зои сказала…

– Зои мне не мамочка, да и ты тоже не похож на Гвендолин Дрейк, так что заткнись!

Ферн издала раздраженный стон, и я могла ее понять: Сэм и Коул не переставали спорить с той самой минуты, как мы покинули Шамплейн. Я же погрузилась в чтение. Погода за окном стояла удивительно ясная: солнце окрашивало страницы гримуара в жемчужно-желтый, подсвечивая древние сигилы и рисунки, многие из которых я рисовала еще в детстве, помогая маме «облагораживать» фамильную реликвию. Как же давно это было…

Всю дорогу Коул поглядывал на Ферн в зеркало заднего вида, явно недоумевая, зачем она здесь. Чувствуя некоторую вину за это и то, что не успела рассказать ему, я отвернулась, стараясь не замечать, как Ферн притоптывает ногами в беспокойстве. Даже с лицом Тюльпаны она была ничуть не похожа на нее: по привычке поправляла несуществующий ободок и слишком часто кусала губы – Тюльпана никогда не позволяла себе нервничать столь открыто. Обе ее руки лежали на лезвии армейского ножа, подпрыгивающего на коленях от тряски. Видимо, она все же одолжила его у Джеффа (или украла).

– Одри, – позвал меня Коул, и я вздрогнула, поняв, что так и зависла с гримуаром в руках, не прочитав больше ни строчки. – Куда дальше?

Оказывается, мы уже проехали билборд с надписью «Норидж» и теперь стояли на городском перекресте: напротив – почтовое отделение, справа – винный магазин, а слева – книжный, в окнах которого мельтешили студенты из близлежащего колледжа Дартмута. Позади же нас росла белокаменная церквушка имени Барнабаса. Норидж был в два раза меньше, чем Берлингтон, а потому тише и безопаснее – неудивительно, что Паук выбрал пристанищем именно его: сюда было удобно стаскивать детей со всего Вермонта.

Где же ты прячешься, тварь?

Я просунулась между кресел, вглядываясь в пешеходов. Мое жемчужное колечко тут же нагрелось, посылая импульс до самой макушки, и я сказала прежде, чем осознала:

– Вперед. Мимо почты. Километра два или три… Не могу сказать точнее, пока мы не окажемся рядом. Просто поезжай, я укажу, где остановиться.

Коул кивнул и поехал дальше, как только загорелся зеленый свет. Ферн рядом с моим плечом напряглась, внимательно следя за дорогой вместе со мной. Мы ехали медленно: она и Сэм озирались, пытаясь не упустить признаки демонической активности, а я же нервно крутила кольцо все три километра, пока импульс не повторился.

– Налево. Еще миля… Еще чуть-чуть… Вот здесь!

– Заброшенный парк аттракционов? – уточнил Сэм и посмотрел на меня дикими глазами: – Ты издеваешься?! Кто-то однажды сказал, что клише фильмов ужасов не властны над ведьмами!

Я передразнила его и, стоило Коулу остановить машину, выскочила на улицу. Вокруг было так безлюдно, как только могло быть среди заржавевших и сломанных каруселей, – идеальное пристанище для монстра-гурмана. Парк и город разделяли горы и кленовые леса, а дорога, соединяющая их, была скудна на автомобильное движение – местные явно предпочитали пользоваться новеньким шоссе, по которому мы сюда и приехали. Казалось, в воздухе все еще можно уловить аромат сладкой воздушной кукурузы и лакричных конфет… Но все это перебивала тяжесть подвальной сырости, меди и смерти.

В отличие от парка аттракционов в пригороде Нью-Йорка или в Лас-Вегасе, где нам доводилось бывать раньше, здесь было очень скудно: всего-то одна французская карусель с лошадками, башня «свободного падения», вагонетки, пара пустых фургонов и один гигантский красно-белый шатер с остроконечным куполом. Выбравшись из машины следом, Ферн смотрела на него не моргая, а в следующую секунду тот вдруг вспыхнул ярким огнем: зажглась тысяча гирлянд, окутывающих купол до самой верхушки.

Паук не соврал…

– Он действительно ждет нас, – сказала я и вздохнула, успокаивая сердце, подпрыгнувшее к горлу. – Так давайте поспешим. Опаздывать на вечеринку неприлично.

Вчетвером мы миновали французскую карусель, скрипящую от поднявшегося ветра. Пластмассовые пони с отслоившейся краской провожали нас выцветшими глазами, а мусор хрустел под ногами – полиэтиленовые пакеты, окурки, битое стекло и пустые шприцы. Никаких ограждений и никаких живых людей – все серое, темное и грязное. Скрюченные ветви деревьев царапали крыши вагонеток и киосков, а шатер все мигал и мигал, приглашая нас внутрь… Пришлось обойти его, чтобы найти вход, расположенный со стороны леса, – полукруглую арку, залитую неоном. Вместо таблички над ней раскачивалась маска клоуна с красным носом и ртом, изогнутым в улыбке.

Стоило нам войти, как раздался механический щелчок, а следом – шипящая, искаженная эхом музыка, какую часто крутили в рекламе шестидесятых годов. Веселый мотив, напоминающий джаз, и приятный баритон, неестественно растягивающий слова из-за заеданий пластинки: «Дэйзи, Дэйзи, где ты, милая Дэйзи?»

Музыка включилась только что – значит, Паук был где-то рядом. Шаг за шагом мы прошли к сцене, больше похожей на арену, и притихли под сводом полосатого купола. Кругом стояли деревянные скамейки, на которых громоздился забытый всеми цирковой инвентарь: кольца, затупленные шпаги, велосипедные конусы. А со стен на нас смотрели плакаты дрессированных животных и гримированных акробатов, выбеленные временем. Единственным источником света служили гирлянды, намотанные на железные балки и опоры: сам по себе тент совсем не пропускал солнечный свет. В воздухе мерцала пыль и стоял кислый запах гниения – тот шел от стола, стоящего посреди сцены.

Металлический и блестящий, с пятью пластиковыми стульями, он был торжественно накрыт к нашему приходу. Только если на праздниках подавали индейку с тортом, то здесь нас ждало нечто иное – человеческие останки. Конечно, тоже сервированные по всем правилам этикета: внутри раскуроченной грудной клетки, как на подносе, лежали мотки кишок и чья-то печень, а на самом краю – пирамида из языков, нанизанных на шпажки. Отдельное место занимали вырванные сердца, сложенные на блюдцах из раздробленных черепных коробок. И все сердечки, как одно, размером с маленький детский кулачок… Таких «блюд» было по меньшей мере четыре – и возле каждого лежали приборы из обглоданных и сточенных костей.

Я услышала, как Сэм за моей спиной подавил рвотный спазм: даже матерый полицейский оказался не готов к такому зрелищу. Из нас четверых не поморщилась только Ферн – она-то за свою жизнь повидала и не такое.

Карие глаза Коула стали совсем черными, когда несколько гирлянд над нашими головами потухли: остались лишь те, что висели над «праздничным» столом, создавая пятно зернистого света.

– Надо найти, где он держит детей, – прошептал Коул мне на ухо, судорожно озираясь, но в опустившейся темноте почти ничего нельзя было разглядеть.

Понимая, чего Паук добивается, я шагнула в ореол света и взошла на сцену. Коул последовал за мной, держась рядом, а Сэм и Ферн остались между зрительскими рядами проверяя темные закрома. А музыка все продолжала играть… Пока я снова не услышала механический щелчок и приятный баритон не запел слова наоборот.

Кто-то вручную прокручивал пластинку.

Сглотнув сухость во рту, я медленно повернулась – там, за амфитеатром, стоял барахлящий проигрыватель. Паук осторожно крутил рычажок пальцами-лезвиями, и четыре его головы смотрели на нас в упор, а одна – на пластинку, чтобы не пропустить момент, когда перемотка дойдет до начала.