Ковен озера Шамплейн

Крайне довольный этим, Джефферсон выставил клеймор так, что твари отразились в лезвии, как в зеркале, и, тем самым прижав их к земле, разрубил пополам.

Однако жуки множились гораздо быстрее, чем он, Коул, Хоакин или Эмиральда с Луной успевали избавляться от них. Вскоре земля стала черной, затопленная демонической кровью. Как и обещал, Джефф держался от колдующих ведьм подальше и наворачивал круги вокруг Морган, по-прежнему удерживающей Исаака в клетке и пытающейся вернуть ему контроль. А еще он следил за Коулом… И, заметив, что тот не справляется, слишком измотанный, Джефферсон всадил клеймор в одну из тварей, а затем выдернул из-за пояса фалькату, с которой никогда не расставался. Замахнувшись, Джефф буквально швырнул ее через всю опушку, и та снесла демонических жуков, подбирающихся к Коулу, но все, чего Джефферсон удостоился в ответ, – это закаченных глаз.

Сигил сотворения был самым сложным в нанесении, ведь брал от всех предыдущих даров понемногу: треугольные формы от стихий, пропорции от метаморфоза, вплетение рун футарка от психокинеза и ментальности, черты ока от прорицания, витиеватый орнамент от некромантии, цветочные символы от исцеления… И, конечно, сигил для защиты новорожденных по центру. Последний дар был самым объемным, точно полноценная картина, сложным и изящным в хитросплетении мелких деталей, а потому он требовал особой внимательности. Отвлекаться было нельзя, но…

Сбоку что-то настойчиво мельтешило. Пять, а то и шесть тварей окружили тонкую фигуру в порванной одежде… Окружили Ферн.

Я даже не заметила, что она здесь, – она потерялась в месиве дерущихся тел. Держа в руках меховой бурдюк, Ферн что-то расплескивала вокруг себя, кружась на одном месте, – нечто бурое и тягучее, как смола. Стоило каплям попасть на ползучих тварей, как они тут же замедлялись, начинали раскачиваться и пробивали лапами собственные грудные клетки, мгновенно кончая с собой. Я догадывалась, что в бурдюке Ферн плещется нэкрос – «нектар мертвецов» из трупного яда и белладонны, которым в Средние века ведьмы смазывали седла и фляги крестоносцев, чтобы отправить их на тот свет без лишнего шума. Должно быть, Тюльпана приготовила его перед выходом из дома – некрос был ее любимым рецептом после блинчиков.

А теперь он служил Ферн единственной защитой от демонов. Тюльпане, Диего и Авроре, заставляющим Паука лежать подо мной смирно, было не до нее, как и остальным, зачищающим лес. Ферн оказалась предоставлена сама себе… А оттого – беспомощна и уязвима. Ведь содержимое курдюка все-таки закончилось.

Я прервала сигил сотворения, убрав коготь, и ахнула:

– Коул!

Зажженная, метка передавала не только мои чувства, но и мысли. «Помоги ей, Коул!» Разрубив очередную тварь на две части, он бросился к Ферн, замызганный черно-бурой слизью… Но не успел.

Вместо его меча на тварь, что уже повалила Ферн наземь и взобралась на нее сверху, опустилось острие копья, увитого виноградными лозами. Оно пронзило тварь со спины, а потом вспороло ей брюхо, когда Гидеон вытащил копье рассекающим взмахом. Затем он проделал то же самое и с другими жуками, весь взмыленный и взъерошенный, в одном зеленом свитере без куртки и с еловыми иголками, застрявшими в волосах. Его лицо, как всегда, ничего не выражало, но в глазах плескалось пламя – такое же изумрудное, как лето.

Оглянувшись и убедившись, что тварей вокруг не осталось, Гидеон молча поставил шокированную Ферн на ноги и толкнул к дереву, безмолвно веля спрятаться. Затем он снова оглянулся и, заметив Коула, принялся прорубаться к нему. Они встали спиной к спине, прижались друг к другу, и я увидела, как Коул с облегчением улыбнулся. Наконец-то он дрался не против брата, а вместе с ним. Как и положено семье.

Ритуал Sibstitisyon словно искажал само время: по моим ощущениям, оно застыло, но бой вокруг шел, и события с космической скоростью сменяли друг друга.

– Исаак! Да что же это! – причитала Морган, прыгая вокруг прозрачной клетки, в которой Исаак скребся и выл, впервые не подчиняясь ее контролю.

Близость к Пауку словно сводила его с ума, утаскивала обратно за край, едва он возвращался к своей человечности. Морган металась между ним и своими друзьями, отбивающимися от мелких порождений Паука, не зная, куда податься. От этого она стала похожа на раскаленную звезду: свет собрался у нее под кожей, окрасив ту в золото, и даже Аврора, занятая песней, занервничала, озираясь. Морган оказалась на грани.

– Довольно! – воскликнула она, не стерпев, и голос ее разнесся по лесу так же далеко, как и золотое сияние. Я едва не свалилась с Паука, ослепленная, а сам он забился в конвульсиях, как и все остальные. Раздался звон стали – кажется, Коул, Джефферсон и Гидеон даже выронили оружие. Морган напоминала вспышку… Нет, это был взрыв! – Любовь… Только любовь… Спокойно, Морган… – Она бормотала себе под нос одни и те же слова, как мантру, и Исаак в клетке наконец-то присмирел, склонив голову вбок. – Все получится. Главное, помнить… Я есть любовь.

Уже спустя минуту в клетке сидел не диббук, а обычный мужчина, прижимающий к груди металлический протез и выташнивающий желудочный сок от неудачного приступа одержимости. Закончив с Исааком, Морган повернулась лицом к битве и сосредоточилась, чтобы покончить с ней. Но не так, как тогда в Шамплейн, когда казнила Дария, – в этот раз она оставалась собой. Вот чему учила ее Аврора: действительно не Шепоту и не презрению к людям – она учила ее любви. А любить Морган всегда умела лучше, чем кто-либо из нас.

Хоакин, пронзающий одну из тварей своей заостренной тростью, вскинул голову, изумленный. Все демонические насекомые, что были на поляне, обернулись к Морган и, забыв про других врагов, ринулись к ней, как светлячки на свет. Но, как и предупреждала Аврора, их было слишком много для той, чей контроль над дикой магией зависел от концентрации внимания. Потому я стиснула зубы, готовясь к худшему…

– Мне жаль… – произнесла Морган, не двигаясь, пока между ней и целой сворой демонов не осталась жалкая пара метров. – Мне безумно жаль!

Морган шагнула к ним навстречу, и несколько существ надели на себя лица Дария, воплощая ее кошмары. Тогда она закрыла глаза, но все равно сделала еще шаг – и все твари, которых породил Паук, растаяли, как дурные сны, даже не успев дотронуться до нее. Никаких заклятий и новых вспышек – только Морган, простившая саму себя. Это ее прощение и было великим девятым даром.

Когда глаза Морган вновь открылись, поляна опустела, а на теле Паука не осталось ни одного детского лица – он стал такого же вида и размера, каким я впервые увидела его в заснеженном лесу «Арлингтона». Только лежал неподвижно, словно смирился с поражением, и пять его голов бессильно скалились.