Козьма Прутков

«Сомнение в дельности» своего труда возникает, как правило, у человека, который ориентирован на его общественное признание, а не на духовное самораскрытие вне зависимости от суждения окружающих. Видно, что в юности Алексею Жемчужникову не хватало такого понимания творчества. Ему застил взор пример Некрасова — яркого оратора, востребованного временем поэта-гражданина. Соперничать с Некрасовым Жемчужников не мог, а искать себя, вероятно, недоставало сил. Отсюда долгие творческие паузы.

«Когда я жил за границею, во мне вновь родилась потребность писать стихи. Второй перерыв в стихотворстве совпадает со временем болезни и смерти моей жены. Затем, в особенности с 1883 года, я начал писать сравнительно много. В 1884 году я вернулся в Россию, и все последние года мне писалось более, чем когда-нибудь в моей жизни. Мне казалось — и продолжает казаться до сих пор, — что у меня есть что сказать, и мне хочется высказываться. В этом настроении чувствуется желание наверстать потерянное время и сознание, что возможность писать может прекратиться со дня на день» [338] .

338

Там же. С. 65.

Свой первый сборник Алексей Михайлович решился издать, когда ему было уже за семьдесят. По этому поводу он замечал: «Я охотно согласился на издание сочинений популярного Козьмы Пруткова, тем более, что не я один нахожусь за них в ответственности. А стихи за подписью моего имени… это — другое дело. Я никогда не был популярен. Отзывы обо мне появлялись в печати очень редко, и, может быть, по той, между прочими, причине, что я, не издавая собрания моих произведений, не подавал повода замолвить о них слово. Несколько последних лет я был в постоянной нерешительности. Мне все хотелось написать еще что-нибудь получше прежнего, и я не терял надежды, что это исполню. Теперь издаю полное собрание моих стихотворений, но не потому, что надежда моя исполнилась, а потому, что, наконец — пора! В мои лета откладывать исполнение чего-либо на будущее время — не приходится. Пора подвести итоги и представить обществу отчет в моей литературной деятельности, какова бы она ни была» [339] .

339

Там же. С. 65–66.

Критики дружно причисляли А. М. Жемчужникова к представителям так называемой «идейной поэзии». «Идейность» ее, однако, состояла не в том, что поэт держался какой-то определенной идеологии как системы взглядов, а в том, что, будучи человеком порядочным, он исповедовал этические нормы, которых в реальной жизни с такой последовательностью мог придерживаться далеко не каждый. Его возмущало рабство крестьян в России, и он, преодолев сословный интерес, высказался за отмену крепостного права. А когда возникло ощущение того, что реформы мало что дали людям, ибо любая реформа — вещь административная, то есть внешняя по отношению к человеку, и успех ее или неудача определяются в том числе тем, насколько само общество готово к проведению преобразований; когда все это выяснилось, Жемчужников обратился к соотечественнику со словами:

Ох, засорен твой путь! И к нравственным победам Тебе едва ль шагнуть От спячки с пошлым бредом. Пришлось нам низко пасть. И пали-то с тех пор мы, Как подняла нас власть. Не вывезли реформы! Не вышло ничего. Все, не дозрев, пропало. Кругом — темно, мертво; Нет сил, нет идеала; И интерес один: Кармана да желудка. О русский гражданин! Ужель тебе не жутко?.. [340]

340

Там же. С. 112.

В ту пору когда клоун Козьма Прутков важно похаживал между бесчисленными борцами, пародируя то официального реформиста, то консерватора, то радетеля за «народное дело», А. М. Жемчужников обратился к борцу за все русское — националисту:

…ты мыслью задался Патриархальные усилить в нас начала, Затем, что будто бы беда в России вся От либералов. Ах, либералы! Вы теперь обречены Судьбой суровой быть козлами отпущенья. Я — также либерал; но в чем мои вины? В чем прегрешенья? Ужели ж мне нельзя, на самом склоне дней, Пред нашей стариной и прихвастнуть немножко, Что я уж не холоп, зовусь, мол, Алексей, А не Алешка? Ужель врагом властей могу считаться я И скромное мое писательство — опасно, Лишь только потому, что к ним любовь моя Не сладострастна? Ужель погоревать не смеем о судьбе, Обрекшей нас на то, чтоб вечным быть ребенком, Которому принять заботу о себе Не по силенкам?.. [341]

341

Жемчужников А. М. Избранные произведения. М.; Л., 1963. С. 231–232.

А в дни революции 1905 года прозвучало:

Опять известий ниоткуда; Просвета нет средь нашей тьмы… И сердце чует близость худа, Какого не знавали мы [342] .

По счастью, негромкая лира Жемчужникова была настроена не только на «песни протеста» или предчувствие катастроф. Посмотрите, каким реалистичным письмом, простым до наивности, нарисована нечаянная «Дорожная встреча», похожая на старую гравюру:

342

Там же. С. 234.

Едет навстречу мне бором дремучим, В длинную гору, над самым оврагом, Всё по пескам, по глубоким, сыпучим, — Едет карета дорожная шагом. Лес и дорога совсем потемнели; В воздухе смолкли вечерние звуки; Мрачно стоят неподвижные ели, Вдаль протянув свои ветви, как руки. Лошади медленней тянут карету, И ямщики погонять уж устали; Слышу я — молятся: «Дай-то Бог к свету Выбраться в поле!..» Вдруг лошади стали. Врезались разом колеса глубоко; Крик не поможет: не сдвинешь, хоть тресни! Всё приутихло… и вот, недалеко Птички послышалась звонкая песня… Кто же в карете? Супруг ли сановный Рядом с своей пожилою супругой, — Спят, убаюканы качкою ровной Гибких рессор и подушки упругой? Или сидит в ней чета молодая, Полная жизни, любви и надежды? Перед природою, сладко мечтая, Оба открыли и сердце, и вежды. Пение птички им слушать отрадно, — Голос любви они внятно в нем слышат; Звезды, деревья и воздух прохладный Тихой и чистой поэзией дышат… Стали меж тем ямщики собираться. Скучно им ехать песчаной дорогой, Да ночевать не в лесу же остаться… «С Богом! дружнее вытягивай! трогай!..» [343]

343

Там же. С. 73–74.

Как бы ни был разнообразен мир звуков, в том числе и извлекаемый человеком из инструментов музыки, с возрастом всего предпочтительнее становится естественное звучание природы: стук дождя, порывы ветра, гул прибоя. Алексей Жемчужников выразил это в следующих стихах:

* * *

Я музыку страстно люблю, но порою Настроено ухо так нежно, что трубы, Литавры и флейты, и скрипки — не скрою, Мне кажутся резки, пискливы и грубы. Пускай бы звучала симфония так же, Как создал ее вдохновенный маэстро; И дух сохранился бы тот же, и даже Остались бы те же эффекты оркестра; Но пусть инструменты иные по нотам Исполнят ее, — и не бой барабана И вздох, издаваемый длинным фаготом. Дадут нам почувствовать forte и piano. Нет, хор бы составили чудный и полный Гул грома, и буря, и свист непогоды, И робкие листья, и шумные волны… Всего не исчислишь… все звуки природы! [344]

344

Там же. С. 71.

И, наконец, может быть, одно из самых горьких произведений поэта, написанное в конце октября 1871 года в «Ювенгейме, близ Рейна»; стихотворение, тема и поэтика которого получили развитие в знаменитом романсе первой волны русской эмиграции XX века, созданном Петром Лещенко.

ОСЕННИЕ ЖУРАВЛИ [345]

Сквозь вечерний туман мне, под небом стемневшим, Слышен крик журавлей все ясней и ясней… Сердце к ним понеслось, издалёка летевшим, Из холодной страны, с обнаженных степей. Вот уж близко летят и, всё громче рыдая, Словно скорбную весть мне они принесли… Из какого же вы неприветного края Прилетели сюда на ночлег, журавли?.. Я ту знаю страну, где уж солнце без силы, Где уж савана ждет, холодея, земля И где в голых лесах воет ветер унылый, — То родимый мой край, то отчизна моя. Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть, Вид угрюмый людей, вид печальный земли… О, как больно душе, как мне хочется плакать! Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..

345

Жемчужников А. М. Избранные произведения. М.; Л., 1963. С. 112.

Лев Жемчужников

Из пяти братьев Жемчужниковых двое — Николай и Лев — не принадлежали, как мы знаем, к числу литературных опекунов Козьмы Пруткова. Однако Лев Михайлович Жемчужников явился графическим опекуном Козьмы, оставив вместе с А. Е. Бейдеманом и Л. Ф. Лагорио первое рисованное изображение нашего героя, давно уже ставшее классическим. Именно они впервые представили на суд публики знаменитый портрет Пруткова.

Кому не знакома эта величавая осанка сановника, эта гордо посаженная голова пиита со вздернутым набалдашником носа, с мягким, толстогубым ртом, приоткрытым в иронической усмешке, со слегка скошенным и, прямо скажем, надменноватым взглядом под густыми пучками бровей, с лирическим ералашем небрежно вьющейся гривы, со множеством родинок и бородавок? Оттянутая правая мочка. Еще не зажиревшая на густых казенных харчах шея директора-афориста. Белый стоячий воротничок вокруг нее с устремленными, как два кораблика, острыми уголками над пышной волной артистически повязанного платка. Пальцы левой руки согнуты и прижаты к груди так, чтобы эпатировать публику блеском фальшивых перстней. Складки широкой альмавивы перекинуты через правое плечо. Более внимательный зритель обнаружит квадратик английского пластыря под правой щекой — заклеенный порез от бритвы, затупившейся о недельную литературную щетину. А если мысленно снять, как парик, с головы темпераментный зачес, то перед вами обнаружится узколобый и покатый череп мыслителя и государственного мужа. Взор выражает то подавляющее превосходство, с каким видавший виды лакей принимает у господ цилиндр, перчатки и трость. Такая эмоция, прочувствовав которую невозможно не улыбнуться. Это — Козьма Прутков, что заверено витиеватой подписью под портретом и положенной навзничь шестиструнной лирой.