Козырная пешка

Я вдруг неожиданно для себя поняла Катерину и пожалела ее, несчастную женщину, затравленную со всех сторон. Ведь я, попавшая в сложную ситуацию, невольно ловила себя на мысли, что это было бы так просто – перестать жить. Стоя на сцене, перед мнимым обрывом, я вдруг вспомнила, как голодала и тайком ела жирные сосиски, чтобы не делиться с бесхребетной матерью. Я вспомнила унижение перед второй женой отца, готовившей умопомрачительные пироги. Я вспомнила сальные прикосновения Нафани, тяжелый взгляд Захарова, истерику Любы, делившей имущество, и в этот самый момент на меня навалилось все. Из моих глаз брызнули самые настоящие, неподдельные слезы. И я поняла, что безумно ненавижу их всех.

– Умереть бы теперь… Что поют? Все равно, что смерть придет, что сама… а жить нельзя! Грех! Молиться не будут? Кто любит, тот будет молиться… Руки крест-накрест складывают… в гробу? Да, так… я вспомнила. А поймают меня да воротят домой насильно… Ах, скорей, скорей!..

Я подошла к оркестровой яме, краем глаза высматривая, где лежат маты. В зале было тихо-тихо, как в могиле. Сидевшая в ложе Лошакова вытерла мокрые глаза.

– Друг мой! Радость моя! Прощай! – воскликнула я и прыгнула вниз.

Я осознала, что что-то не так, уже когда приземлилась. Поверхность подо мной вдруг спружинила и подбросила меня вверх. За долю секунды я на одних инстинктах сообразила, что вместо матов кто-то подложил батут, на котором прыгали веселые зверьки из спектакля «Теремок». С пушечной скоростью я подлетела к небесам, успела увидеть ошеломленные лица заезжих гостей, перепуганную Лошакову и ехидно-радостную ухмылку Зины Гуц, сидевшей в первом ряду. Не знаю, что на меня нашло, но с перепугу я, приблизившись к критической точке, где полет превращается в падение, я рявкнула на весь зал:

– Конец!

Больше я не видела ничего. Рухнув вниз, я сумела подогнуть колени и уцепиться пальцами за сетку. Меня снова подбросило, но уже не так сильно, во всяком случае, из ямы я не вылетела. Упав на батут, я перевернулась на спину, тяжело дыша от испуга. Наверху с двух сторон на меня поползло что-то красное. Я не сразу сообразила, что это закрывающийся занавес. И, хотя впереди была еще одна сцена, Лошакова, как видно, предпочла остановить спектакль.

Я лежала несколько минут, пока не услышала топот. В оркестровую яму ворвался Колька Бреусов.

– Господи, Алиса, ты жива? – заорал он, зависнув надо мной. Я, охнув, приподнялась и подала ему руку.

– Жива, жива… Какая сволочь поставила батут, – со стоном сказала я. – Хотя, что я говорю… Это ведь эта сучка Гуц… Я так и знала, что она мне устроит пакость…

– Ничего не сломала? – обеспокоено спросил Колька, дергая меня за руки. Я вырвала свои руки из его.

– Пока ничего. Но если ты меня будешь так трясти, это может измениться. Пойдем, там наверняка уже беспокоятся.

Мы вышли наверх. Лошакова перевела дух, прикрыв глаза и приложив руку к сердцу. Шалаевы, с одинаковыми выражениями лиц, смотрели на меня как на ожившую икону. Зина Гуц с тревогой и страхом, сменившими удовлетворение. Зато московские гости были в полном восторге.

– Конгениально! – восторженно пролепетала оживившаяся Валериана. – Какая режиссерская находка! Какой гротеск! Я едва не умерла, когда она вылетела из ямы, как привидение! Я напишу об этом в своей статье. Кто режиссер этого спектакля?

Шалаев, приосанившись, подошел ближе. Я невольно пождала губы. Уже второй раз я спасала спектакль своими экспромтами, а лавры получал Шалаев. Поэтому, извинившись и сославшись на необходимость переодеться, я скрылась в коридорчику, ведущего в гримерные.

Лошакова вошла ко мне, когда я натягивала джинсы. Сев напротив, Лошакова долго молчала. Я одевалась, стиснув зубы, не собираясь начинать беседу.

– Зинка что ли напакостила? – негромко спросила Лошакова.

– Наверное, – хмуро ответила я, не поворачиваясь.

– Ты сядь, – ласково попросила Лошакова. – Мне тебе сказать кое-что надо.

Я села, излишне порывисто, агрессивно дернув плечами, скрестив руки на груди и забросив ногу на ногу. Лошакова вздохнула.

– Ты знаешь, – доверительно произнесла она, – А ведь ты меня сегодня до слез довела. Зинка-то Катерину по другому играла, я и сама это заметила, да и Шалаев мне это сказал. А уж то, что Шалаев скорее руку себе отгрызет, чем тебя похвалит, после всего, что между вами было. У Зинки Катерина получалась дурочкой влюбленной, жалкой и слегка придурковатой. А у тебя… Алиса, я тебе честно скажу, никогда я не плакала после «Грозы». А тут пришлось. Как ты играла! И это после практически одной репетиции… Как прочувствовала… Зинка на сцене в истериках билась, да только у нее горе луковым получалось. А когда ты стояла на краю и рыдала, я вдруг почувствовала, как у меня сердце защемило. Я еще подумала: ну, как, как эта пигалица может так чувствовать?…

Я молчала. А что я должна была сказать? Объяснить, что в этой сцене перед прыжком в черную яму перед глазами пронеслась вся моя жизнь? После таких слов все мелкие пакости Зины Гуц были незначительными, как астероид перед Солнцем. Я хотела сказать спасибо, да вот горло перехватило. Я только кивнула и опустила голову.

– Зинка-то рыдает сейчас, – сказала Лошакова, поднимаясь. – Сама себя наказала. Я с Шалаевым поговорила и мы решили, что Катерину должна теперь играть ты. А Зина будет дублировать.

– Может, не стоит? – буркнула я, не поднимая головы.

– Я не потерплю в театре подобных выходок, – жестко возразила Лошакова. – Хорошо, что она батут туда подставила. А если бы досок с гвоздями? Или стекла битого? Ты могла инвалидом остаться на всю жизнь из-за паршивой роли. Или вообще… Пусть спасибо скажет, что я ее не увольняю. Без Зины я обойдусь, а вот без тебя – нет. Ты хоть раз задумывалась, сколько народа ходит в театр «на Мержинскую»? Понимаешь? Уже не на Шалаеву, и уж тем более не на Гуц, а на Мержинскую. На тебя! Так что не расстраивайся. Никто тебя тут больше не тронет!

Лошакова кивнула и выплыла из гримерной, как крейсер, подняв флаги и вздернув подбородок. Я долго сидела, так и не надев блузку, в лифчике и джинсах, не в силах даже пошевелиться. Меня трясло. Боже мой, какая я все-таки психопатка… Впасть в транс только потому, что тебя похвалили?

В ресторане, куда мы все-таки поехали на театральной «Газели», я получила свою долю признания. Больше всех старался неприметный спутник Абелькаримова. Сам широко известный в узких кругах режиссер быстро укушался водки и, приобняв зловредную таксу Валериану Строгую, пребывавшую в столь же сумрачном состоянии, дремал на кожаном диванчике.

– Вы были великолепны, – шептал мне неприметный спутник, которого звали не то Сашей, не то Лешей, поскольку представился он с претензией на оригинальность – Алекс. – Вы знаете, что я пишу сценарии для кинофильмов, спектаклей и сериалов?

– Да что вы? – натурально изумилась я. Интересно, откуда бы я это знала?

– Да, я пишу сценарии, – закивал не то Леша, не то Саша. – Недавно я закончил работу над сценарием сериала «Любовь и снег». И сейчас веду переговоры с Первым каналом по поводу его экранизации.