Крамола. Книга 2

А вечером, перебравшись в дальний угол барака, мать Мелитина приготовилась к повседневной молитве, но услышала за спиной шаги и тихий голос.

— Отдохнула бы, мать… Мы тебе постелили…

— Мне трудиться надо, — проронила она.

— Да сколь же можно за него? За мертвого-то?..

— Теперь за живых буду.

Она узнала голос: это был тот самый, что плакал… Человек потоптался, зябко поежился и зевнул от холода.

— Ты по какой сюда? — чакая зубами, спросил он. — Пятьдесят восьмая?

— Я ни по какой, — сказала мать Мелитина. — Уйди, не мешай.

— Погоди, мать! — горячо вдруг заговорил он и встал перед ней. — Скажи, за что народ мучают? Я давно по тюрьмам, а такого не видал. Уж лучше бы к стенке!.. Я вор, мать! Я никого не убивал! Зачем же меня с землей мешать?! Я же не каэр! А меня!.. Даже царь такого не допускал к ворам! Что же сделалось с миром, мать?!

— Не знаю, — резко бросила она.

— Ну кто, кто знает?! — закричал он, и глаза его нездорово засветились. — Нет, ты скажи, скажи… Ты знаешь!

— Я жила в монастыре, — медленно заговорила мать Мелитина. — Богу молилась… А ты жил в миру! И теперь меня спрашиваешь, что с миром сделалось? Но ты жил ли по совести? Было ли от тебя добро миру?.. Нет, ты зло творил. И здесь зло творишь! Неужто и в аду не оступишься?

— А если меня живьем в землю загоняют?! Жить охота, мать! Вон Федор лежит… Скоро мы все один по одному… И глаза не закроют…

— Ты кому-нибудь закрыл глаза? — тихо спросила она. — Нет, ты жить хотел. Никто из вас Федору даже воды не подал… Но ты живи. Я за тебя молиться буду, живи.

Она не слышала, как человек отошел к своим, сбившимся в противоположном углу, заметила только бесшумное шевеление куржака на стенах. Длинные, узорчатые его пряди росли от дыхания людей, и казалось, что барак РУРа украшен к празднику бесконечными занавесами плетеных подзоров. Молиться было здесь как в церкви, а может быть, еще и лучше, ибо тут, на благословенной земле, все виделось отчетливо и было близко — жизнь и смерть, свет и тьма, Бог и дьявол. Ее одинокая молитва становилась соборной и была слышима будто мощный хор певчих.

Наедине с Богом она спрашивала то же самое, о чем спрашивали ее люди. Она произносила слова молитвы, а внутренне, искушаемая болью, задавала одни и те же вопросы: «Господи, за что кара твоя? За что муки ниспосланы Тобой без разбора на виновных и безвинных, на грешных и святых? Что же делается с миром?»

Она молилась и чувствовала, как заключенные РУРа непроизвольно перебираются, ползут к ней и рассаживаются полукругом, словно у костра. И то ли оттого, что они дышали в затылок и плат покрывался куржаком, то ли похолодало в бараке, мать Мелитина вдруг начала мерзнуть, чего никогда не случалось с ней во время молитвы. Озноб сковывал спину, подкрадывался к затылку, и она еще больше отвлекалась от смысла произносимых слов и сильнее поддавалась искушению спрашивать Господа о его промыслах. Напряжением воли своей она стряхивала с себя и холод, и искушение, но лишь на мгновение душа высвобождалась из скверны, чтобы тотчас еще глубже в нее погрузиться.

«Слаба, слаба, — шептала она в оцепенении. — Слабну, Господи, слабну! Укрепи же дух, очисти помыслы мои и уста для молитвы».

Однако за спиной дышали чаще, будто истомленные зноем, и куржак все крепче пеленал голову, прорастал на плечах и груди, наряжая мать Мелитину в белые одежды. И уже не хватало силы, чтобы поднять руку для крестного знамения…

Наконец, изронив последнее слово, она ощутила, что и молитва оцепенела в душе. И в тот же миг над головой запел жаворонок, закружился, зазвенел, словно над разогретой землей.

— Не бойся, — послышался ей знакомый голос мальчика. — Это я к тебе прилетел.

— Сынок? — позвала она и вмиг освободилась от холода. — А я ослабла и молиться уже не могу.

— Это я тебя остановил! — признался мальчик. — Мне стало жаль тебя. Ты все молишься и совсем позабыла, что сегодня — сороковой день.

— Ой! — воскликнула мать Мелитина и прикрыла ладонью рот. — Я со счету сбилась… Что же делать мне? И свечи нет, и помянуть нечем.

— А ты не печалься, — подбодрил весело мальчик. — Вместо свечи лучину затепли, хлеб же вот он, возьми!

И в руки матери Мелитины опустился узелок из черной тряпицы. Развязав его, она увидела куски, будто собранные нищим в голодный год — мелкие, черствые, невзрачные.

— Что же так: на девятый день белый каравай, — посожалела она. — На сороковины лишь кусочки…

— Каравай от отца твоего был, — напомнил детский голос. — А этот хлеб от меня. Да ты не тушуйся! Просфирки крошечные, да просфирки!

— Благодарю, да ты уж прости меня, неразумную и слеподушную, — повинилась мать Мелитина. — Какой бы ты был мудрый, коли родился…

— Если бы я родился — на земле все бы было иначе, — с легкой горьковатинкой признался мальчик. — И люди бы жили счастливо. Мне выпадала трудная доля — свет принести народу и покой утвердить на долгие годы.

— Почему же я не родила тебя, сынок! — воскликнула мать Мелитина и воздела к нему руки. — Ведомо ли тебе, какие муки нынче в России?

— Мне все ведомо, — грустно отозвался он. — Да мы ведь не по своей воле на белый свет являемся. Никто не приходит на землю зря и не уходит с нее. Ты вот отца своего всю жизнь стыдилась, а он к тебе ближе всех был. И жил он не напрасно. Он тебе испытанием был, потому ты и на руках его носила. Скоро он опять к тебе вернется и душу твою на своих руках понесет. Не печалься же, что я не поспел у тебя родиться. Вместо меня одного ты двух сыновей родила, братьев моих. Не мог я нарушить черед. Они на земле были нужны. А пока там нет мне места. Но я все равно рожусь! Только не знаю срока, хотя вижу — скоро!

— Но ведь я не смогу тебя родить! — загоревала мать Мелитина. — Как же ты явишься? Неужели тебя родит другая мать?

— Другая, так что же? — изумился он. — Я все равно буду твоим сыном, и ты меня узнаешь!

— Как же я тебя узнаю?! Где ты будешь? Кем? Как будет имя твое?

— Увидишь и сразу узнаешь! — засмеялся мальчик. — Как только станешь свободна — ищи меня. Иди по земле и ищи. Над моей головой будет жаворонок звенеть!

— Жаворонок? — очарованно спросила она.

— Жаворонок! — смеющимся голосом подтвердил мальчик. — Он уже давно-давно летает над весенней землей, ищет меня и звенит, зовет. А как найдет, так над моей головой закружится.

В тот миг матери Мелитине привиделся белый мальчик на черном вспаханном поле: босой, в длинной рубашонке. И то ли смех, то ли пение жаворонка послышалось ей.

— Пока нет тебя на земле, ты хоть прилетай ко мне почаще, — взмолилась мать Мелитина. — Мы с тобой беседовать станем. Я ведь слабну! Так много людей, за которых молиться надо. И еще прибывают, а сил моих не хватает. Слабнул, слабну!

— Нет, маменька, я больше к тебе не прилечу, — грустно сказал неродившийся сын. — Никогда-никогда. Я не могу нарушить ход времени. А если нарушу, то будет наказание: еще сто лет не видать мне белого света. Я был послан утешить тебя, покуда отец твой сорок дней по кругам ходил. Нынче же закончится сороковой день, и он вернется к тебе. Я ведь ничего не знаю из земной жизни — ему же все ведомо. Он и укрепит твой дух.