Крамола. Книга 2
Шрифт:
Ощущая радость и тоску одновременно, мать Мелитина заплакала.
— До свидания! — на ухо шепнул неродившийся сын, и она на миг ощутила легкое прикосновение губ его. Поднявшись с колен, она потянулась за улетающим голосом, но перед лицом оказалась стена, срубленная из неошкуренных сосен и украшенная узорами изморози. Люди спали на полу, прижавшись друг к другу, и парное дыхание, вырываясь из ртов, поднималось к потолку, клубилось там некоторое время, пока не превращалось в льдистую, морозную иглу, чтобы осыпаться на лица спящих.
В углу барака было постелено несколько телогреек и сверху, на видном месте, лежала тряпица с кусочками хлеба.
10. В год 1920…
Конфискационный отряд состоял из четырех человек —
Когда же он достиг Есаульска, отряд уже зорил мужской монастырь. А было там всего пять престарелых монахов да девять послушников. Согнали их в конюшню, заперли и стали снимать дорогие оклады с икон, искать золотые кресты, потиры и прочие ценности. Но вырвались три послушника, взяли коней в деревне и поскакали в Есаульск. Примчались они к архимандриту Федору и рассказали, что сотворилось в мужском монастыре. В первые минуты растерялся отец Федор. Он недавно получил Святейший Указ о поставлении епископом, однако наречение и хиротонию еще не совершали, как тут поступить? Но недолго был в сомнении архимандрит: коли едут антихристы церкви грабить да поганить, каждый православный восстанет. Ценности из есаульских церквей еще владыкой Даниилом были собраны и спрятаны в женском монастыре, поэтому взял он послушников из мужской обители, дьяконов из церквей и поехал в монастырь. Вошли они, затворили ворота и стали ждать утра.
Однако ночью конфискационный отряд уже подошел к стенам, застучали в ворота:
— Именем революции — откройте!
Архимандрит ответил, что ночью не откроют и будут ждать утра. Постучали еще, даже стреляли по запорам, но ворота женского монастыря были крепостными, окованными, с ходу такие не взять, и стены высокие, без лестницы не перелезешь. Отряд расположился у ворот и охрану вокруг обители выставил, чтобы никто не убежал.
Утром архимандрит вступил в переговоры с уполномоченным, однако тот ни на какие условия не шел и требовал открыть ворота и предоставить монастырь в полную его власть. Тут из Есаульска стал народ подходить к заутрене, уполномоченного залихорадило — вон сколько лишних глаз. Архимандрит еще раз обещал выдать все ценности, свезенные из церквей, но чтобы не трогали монастырского храма. Конфискационный отряд посовещался и согласился. Послушники спустили на веревке со стены ящик с ценностями, уполномоченный принял его и приказал охране идти на штурм стен. Оказывается, у экспертов-оценщиков список был, где и сколько серебра и золота хранится. А за женским монастырем значился серебряный гроб со святыми мощами. Девяти пудов весом был гроб…
Полезли охранники на стены, — за ночь лестниц навязали из жердей, но монахини заранее воды накипятили, поднялись на забрала и стали поливать сверху. Тогда охрана открыла огонь, но никого не задело. А народу уже большая толпа собралась. Уполномоченный велел разогнать людей, однако те не разбежались, а попрятались в сосновом бору да под берегом. Привязали к воротам шесть гранат и взорвали одну створку. Одного послушника убило, а некоторых осколками посекло. Ворвался отряд в монастырь, монахинь под замок посадили, а архимандрита и дьяконов пытать стали, где еще ценности спрятаны. Но никто ничего не сказал. Тогда вывели их и поставили к стене. Всего лиц духовного звания было пять с архимандритом. Напротив пятерых стрелков поставили с винтовками. Уполномоченный шестым был…
Лобытов сидел в изголовье, возле высоких подушек и, согнувшись, поддерживал голову руками. Рассказывал он негромко, каким-то бесцветным голосом и, видно было, уже многое перестрадал, отбросил все лишнее, оставив только трагическую суть.
Рассказ его был скупой, и потому Лобытов все ниже склонялся к лицу Андрея, словно боялся, чтобы не
улетело мимо ни одно слово. Говорил уста в уста.— Расстреливали прямо в монастыре, чтобы народ не видел. Стрелки вскинули винтовки… Архимандрит Федор руку поднял, попросил дать ему отходную прочесть. А они залп дали… Четверых сразу наповал, а отец Федор стоит с поднятой рукой и молитву читает. И тогда по нему залп дали, по одному. И хоть бы одна пуля задела… Стрелки испугались и остервенели. Бьют по нему без команды. Архимандрит стоит и читает. Уполномоченный кричит: опусти руку, гад! И из нагана, почти в упор… И пока он отходную не дочитал и руку не опустил, так и не могли убить. Попасть не могли…
Он закрыл лицо ладонями, заскрипел зубами. Андрей слушал, закусив край одеяла, и не мог открыть рта, чтобы спросить единственное: была ли там мать Мелитина…
Комиссар словно угадал его мысль. Так и сказал себе в ладони:
— Знаю, что спросить хочешь… Мать твоя была там, Андрей. Ничего, она жива. Потом и монахинь стали пытать. Конскую носовертку на горло надевают и закручивают… Пока глаза из орбит… Она жива, ты не волнуйся. Их в ссылку погнали, куда-то под Туруханск…
Комиссар Лобытов отнял руки, открыл лицо. В глазах была растерянность, дергались всегда крепкие, жесткие губы. Не виделись всего-то чуть больше полгода, а Лобытов за это время постарел и стал как будто незнакомым.
— Уполномоченный сам мне рассказывал, — продолжал комиссар. — Вот так же сидели… У меня, говорит, приказ есть: за малейшее сопротивление всех священников в расход. Но, дескать, монахинь я пожалел… Врет он, сволочь! Народа испугался. Там народ собрался и стоит. Не посмел на людях… А на конфискованное золото паровозы покупают за границей… Паровозы… Капиталист Хаммер посулил паровозы…
Андрей подтянулся за головку кровати и сел. Лобытов поправил подушки под его спиной, неосторожно сбил с тумбочки флакон с лекарствами. Резкий, холодящий дыхание запах разлился по комнате. Комиссар открыл форточку.
— Что у тебя?
— Грудная жаба, — проронил Андрей. — Спасибо тебе, Лобытов.
— За что? За грудную жабу?.. Я тебе помог ее нажить!
— И за нее. И за то, что арестовал меня тогда. Остановил… — он сцепил пальцы, стиснул их до щемящей боли. — Помог остановиться. Помоги еще раз?
— Я тебе больше не помощник, Березин, — вздохнул комиссар. — Сам помощи хочу. Сам…
— Помоги арестовать конфискационный отряд, — попросил Андрей. — Помоги мне судить их.
— Это бесполезно, Андрей, — решительно сказал Лобытов. — Тебе не дадут сделать это.
— Кто не даст?
— Не знаю, — комиссар потряс головой. — Не дадут, и все. Потому что паровозы покупает не конфискационный отряд. А расстреливают они законно. По закону! Понимаешь ты, Березин!.. Помнишь наш разговор, когда мы отряд собирали? Тогда мы были мучениками. Нас тогда вешали и на мостах рубили. Теперь мы — палачи… Мы победили в гражданской и не заметили, как победа переродила нас. Наш черед настал рубить… Когда ты пленных там… я ужаснулся! Я думал, ты один такой. Думал, ты из мести… Нет, все началось потому, что мы победили. А в гражданской, Андрей, нельзя побеждать. Уж лучше поражение принять и мучеником остаться на все времена, чем стать победителем. Победитель обязательно превратится в палача. Запомни, Березин. Это я тебе говорю, большевик с пятого года. Мы уже проиграли. Наша победа — начало нашей гибели. Я хотел не такой Советской власти.
— А какой ты хотел? — спросил Андрей. — Ты думал, после победы наступит День всепрощения?.. Помнишь, тогда, в избушке, ты как-то говорил о классовой борьбе? Если есть борьба — какое же прощение? Борьба есть борьба…
Лобытов закрыл форточку, подсел еще ближе, наклонился к самому лицу.
— Ты что-то знаешь, Андрей. Должен знать. Я ведь понимаю, какую силу надо было иметь, чтобы тебя с того света вытащить и в ревтрибунал. Скажи. Скажи мне, почему все так происходит? Я же чувствую, это не стихия. Это политика. Уполномоченный никогда бы сам не решился расстреливать. Он трус по природе. Политика, потому что тебя за жестокость назначают судить. И не случайно уничтожают духовников. Не за сопротивление власти и даже не за скрытое золото.